Валерий Былинский - Адаптация
– На набережную, мар, Малекон, – говорю я, смотря в разговорник.
– Малекон?
– Си.
Наше такси, понтиак каких-то древних годов, задребезжало и заглохло, когда мы въехали в центр Гаваны.
Негритянка о чем-то громко заговорила, жестикулируя руками, вышла из машины и открыла капот. Пояснила нам, что машина умерла (муэрте!), сложив руки на груди и закрыв глаза.
– Малекон, – с улыбкой махнула она рукой вперед, указывая нам путь.
Мы шли по заполненной людьми улице, окруженной выбеленными солнцем высокими каменными домами с колоннами и балконами. У открытых дверей этих домов, на ступеньках, сидели старики в широких пальмовых сомбреро, дети и женщины. Они сидели, дремали, или о чем-то разговаривали, или смотрели на нас. К нам подскочил темнокожий кубинец в шортах и порванной майке, стал что-то быстро тараторить на смеси испанского и английского:
– Вы откуда, друзья? Россия? О, мои друзья все из России, я очень люблю Россию. Купите сигары, настоящие, дешевые. Хотите ром, полцены? А девочек? Хотите девочек? Есть и мальчики, отличные мальчики! Вам куда надо в Гаване, я покажу вам любое крутое место в Гаване…
Мы отнекивались, шли дальше, но к нам подбегали новые парни, почти все сплошь темнокожие и что-то наперебой предлагали. Опять, как в Египте или в Париже, приходилось проходить сквозь строй приставал – на этот раз темнокожих парней и подростков, светлокожих кубинцев среди них почти не было. Но эти приставания нас совсем не раздражали. Может быть, потому что на наших глазах все еще были магические очки, преображающие мир и показывающие только хорошее. А может – и это вернее всего, – кубинские зазывалы, в отличие от арабских в Париже или Хургаде, не были агрессивными. Они были бесшабашно-веселыми, немного беспардонными, страстными, обидчивыми – но не злыми. Отойдя от нас, они не унывали, сразу же начинали чему-то смеяться, садились на ступеньки у открытых дверей, смотрели на проходящих девушек и отпускали вслед им восторженные комплименты. Девушки оборачивались, с улыбкой что-то им отвечали. Такие же комплименты, в том числе и сидящими на ступеньках стариками, отпускались и идущей рядом со мной Лизе. Высокая, с развевающимися волосами, в короткой льняной юбке, она привлекала внимание почти всех проходящих мимо мужчин. Сидящий на ступеньках старик лет восьмидесяти приподнял свое сомбреро, когда мы с Лизой проходили мимо, восхищенно присвистнул и сказал по-испански, но я его понял:
– Эй, друг! Твоя девчонка красивее, чем Гавана моей юности. Завидую тебе!
Внезапно впереди, в проеме между двумя зданиями показался океан. Он был темно-бирюзовый, по нему катились барашки волн. Мы вышли на набережную Малекон, и океан оказался уже слева и справа от нас. На широком парапете Малекона лежали или сидели девушки и молодые парни. Здесь вообще была сплошь одна молодежь. Многие обнимались, целовались. Мы сели на плиты парапета. К нам подошли какие-то парни и девушки, о чем-то спрашивали, что-то предлагали купить – все тот же набор: проститутки, ром, сигары. Один раз предложили купить гашиш. Какой-то негритенок прямо попросил денег, сказав, что он очень бедный, а мы, наверное, богатые. Мы не возражали и дали ему пять конвертируемых песо. Потом вытащили бутылку купленного в аэропорту виски, откупорили, стали, передавая из рук в руки, пить со всеми, кто стоял рядом. От нас перестали что-либо хотеть, просто стояли и весело говорили о чем-то. Потом возле нас очутилась бутылка рома и мы вновь пили его вместе с кубинцами.
– Вы из России, – говорил нам поджарый, мускулистый, в одних шортах мулат на неплохом английском, – у вас давно капитализм, у нас еще нет. Ну ничего, скоро у нас тоже все будет отлично, как и у вас. Я специально выучил английский. А вы как, хорошо там у вас?
– Нет, – сказал я, – нам не нравится.
– Почему?
– Потому что капитализм дерьмо.
– О!.. А социализм?
– Социализм меньшее дерьмо, чем капитализм, – заверил его я, отпивая из горлышка.
– Ты так говоришь, потому что уже забыл этот долбаный социализм.
– А ты так говоришь, потому что еще не видел долбаный капитализм.
Мы улыбнулись, засмеялись, ударили по рукам и еще выпили.
– А я знаю, что никогда не бывает дерьмом, – философски сказал через некоторое время, дымя сигарой, мулат.
– Что?
– Жизнь.
Жизнь. На Кубе она странным образом сконцентрирована, здесь она светит прямо на человека, минуя потолки, тучи, загазованные слои атмосферы. Мы лежим на теплых плитах парапета Малекона, жмуря глаза от слепящего солнца. Лиза лежит сзади, ее щиколотки на моих плечах. Справа накатывают и бьют о камни набережной океанские волны. Время от времени одна из волн ударяет сильнее других и тогда нас накрывает душ из прохладной соленой воды.
Мы сидим в прохладном кафетерии, под потолком медленно вращаются лопасти двух вентиляторов.
Кафе обшарпанное, как и почти все здания в Гаване, но, в отличие от стрип-подвала на Пляс Пигаль, здесь нет и намека на затхлость и пустоту.
– Ты чувствуешь?
– Да.
– То же, что и я?
– То же что и ты.
Кожи наших касающихся друг друга тел почти склеиваются от влаги, нам очень хорошо, мы все время подрагиваем от дрожи внутреннего восторга, так, словно в нас стучат, кроме обычных, еще и другие, новые сердца.
– Мохито? – протирая стаканы, наклонился через стойку бармен.
– Мохито.
Бармен ставит на стол два мохито. Мы вливаем в себя тонкими струйками холодную от мяты и горячую от рома льдистую жидкость.
– Похоже, Сашка, мы прибыли по адресу.
– Это точно. Весьма напоминает рай.
– Мас Мохито? – кивает бармен.
– Мас, мас…
Улицу за окном заливает горячее солнце. В баре темно, прохладно, мятно. Внутри меня тоже распускается солнце, оно распирает меня, обжигает, побуждает к движению.
– Я сейчас… – встаю и выхожу в соседний зал, где в окна вплетаются вьющиеся растения, на ветках которых расцветают красные цветы.
В зале за одним столом сидят несколько девушек, как только я вошел, они сразу посмотрели на меня.
– Пс-с, – зовет одна из них меня, смуглая креолка с мелкокучерявыми волосами, связанными сзади хвостиком. – Ойе, мучачо!
Девушка подошла ко мне. Погладив меня по руке, она что-то с улыбкой хрипло произносит – перевода не требуется. От нее пахнет красными цветами.
– В следующей жизни, – сказал я по-английски, – хорошо? А в этой жизни я люблю одну женщину.
– А я хочу, чтобы ты на один час полюбил меня, мучачо, – хрипло смеется кубинка. – Это стоит всего тридцать конвертируемых песо.
– Не могу, мое сердце занято.
– Твое сердце так сильно занято? – девушка изумленно выкатила глаза. – Дай мне двадцать песо, и я освобожу твое сердце на час.
Я отрицательно качаю головой и развожу руками, показывая, как сильно занято мое сердце.
– Пока, большое сердце! – улыбаясь, помахала мне рукой кубинка и отошла к своей компании подружек.
Я вернулся к Лизе – возле нее стояли и разговаривали двое парней. Увидев меня, они отошли, один из них многозначительно показал мне знак «ОК».
Бог революции
Вечером, проходя по одной из улиц в районе Кафедрального собора, мы услышали музыку и увидели танцующих людей. Латиноамериканская мелодия звучала из стоящего на земле музыкального центра с колонками, рядом танцевали десятка два человек, среди них были и взрослые, и подростки, и совсем маленькие дети. Лиза тоже начала танцевать, и я тоже. Сначала мне было не по себе, но потом я увидел, как танцует Лиза: самозабвенно, без напряжения, отвернувшись от всего мира, в том числе и от меня, и в то же время любя и меня, и мир. Каждый удар ритма, каждый взлет голоса поджигал Лизу, и она, объятая этим то затухающим, то вновь вспыхивающим невидимым пламенем, пульсировала телом в такт музыке. Сгореть можно не только в болезни или в жизни – но и в танце. Танец – величайший способ слияния человека с океаном жизни и в то же время беспрестанное ныряние в себя самого. Одиночество и неодиночество одновременно. Сошествие небесного танцующего огня на людей, которые поджигают в танце себе подобных. Я уже не замечал своего тела, оно само совершало пульсирующие движения, словно дышало отдельно от меня. Когда музыка закончилась, все, в том числе и мы с Лизой, стали аплодировать, высоко подняв руки над головой.
К нам подошел загорелый пожилой мужчина в шортах и белом гуевере.
– Россия? – спросил он по-русски.
– Да…
– Первый раз в Гаване?
– Первый.
– Меня зовут Хосе. У меня жена русская, она в прошлом году умерла. Сейчас я живу со старшим сыном и его семьей. Дом у меня большой, места всем хватит.
Выложенный из серых каменных плит дом Хосе был похож на перенесенное из кинофильма жилище Дона Хуана. На балконах стояли статуи испанских рыцарей, в гигантских каменных вазах росли цветы – красные, желтые, синие. Я спросил Хосе, сколько нужно ему заплатить, чтобы жить здесь.
