Александр Проханов - Красно-коричневый
Это было высшее наслаждение, сладчайшее, ниспосланное ему чудо. Его душа раскрывалась в цветок. Раскрывала упругие свежие лепестки, готовая вспыхнуть в своей сокровенной огненной сердцевине.
Но – легчайший поворот головы, порыв холодного ветра, брызги ледяного дождя и какой-то мучительный звук, словно ударилась о крышу мертвая птица. И больная память о том, что это уже было когда-то. Кто-то стоял на кровле разоренного храма, изведенный долгим постом, и другой, великолепный и сильный, искушал его, предлагая богатства и царства.
Хлопьянов очнулся. Стеклянная палуба небесного корабля лопнула, как мыльная пленка. Он снова упирался замерзшими стопами в ржавое железо, из соседней вентиляционной трубы несло зловоньем, а над городом, над его черным пятнистым пространством взвилась, словно где-то замкнулось электричество, искристая спираль. Как жгут, роняя искры, унеслась ввысь.
Он смотрел на Каретного. Тот был рядом, скрючился от холода, дышал ядовитым ртутным паром. Одна половина его лица дрожала, натертая блеском. Другая была черная, как уголь, и на ней одиноко и дико светился выпуклый глаз.
– Я услышал тебя, – сказал Хлопьянов. – Буду думать… А теперь я пойду…
– Хочешь, пройдем чердаком? Тут ближе и сухо…
– Нет, я прежним путем…
Они не простились, не пожали друг другу руки. Каретный прогромыхал по крыше, скрылся в чердачном окне. А Хлопьянов, цепляясь за мокрые ржавые поперечины, слыша гром воды в водостоке, шум черного близкого дерева, спустился вдоль сырой, пахнущей дождем и известкой стены. Сутулясь, чувствуя, как текут за ворот ледяные струи, прошел сквозь ветреную черную арку. Вышел на озаренный, с проносящимися машинами проспект. Встал под фонарем, рассматривая свою раскрытую, в рыжей ржавчине ладонь, натертые о железо пальцы. Было странно видеть свою пятерню, растопыренные грязные пальцы. Ощущать свою телесную сотворенность, свою бренную плоть, в которой, пленная, билась и томилась душа.
Глава двадцать седьмая
И вдруг, после всех потрясений он почувствовал, что духи тьмы отступили. По мановению чьей-то повелевающей длани, чьего-то указующего перста отпрянули, скрылись. Быть может, на время затаились на темных чердаках, спрятались в разрушенных колокольнях и остывших дымоходах. В первые осенние дни город, освобожденный от власти духов, облегченно вздохнул. В золотистом туманном воздухе, среди кровель, фасадов, чугунных решеток, на прозрачных бульварах и скверах реяла неслышная весть, сулившая облегчение и помилование.
Этой вестью было появление Кати у него на пороге, когда она положила на стол два билета на поезд. На север, на Белое море, в Карелию.
– Поверь мне, так надо… Поедем…
Глядя, как в окне золотится бледное московское солнце и водянистая полоса дрожит, переливается на бабушкином старом ковре, зажигая ворсинки на вышитых маках, он соглашался. Словно отталкивался от берега, отдавался спасительному потоку.
– Верю… Едем на север…
Они в тесном купе, вдвоем. Медленный, набирающий скорость скрип железных колес. Осталась позади озаренная привокзальная площадь. Тронулся, заскользил назад обрызганный дождем перрон. Залетел в окно легкий завиток дыма. Замелькали придорожные строения, городские массивы с рябью освещенных окон. Он чувствовал, как начинают отдаляться, отпускают его цепкие страхи, отступают обиды и подозрения. Словно поезд, одолевая притяжение города, оставляет позади притаившиеся на чердаках, укрытые на старых колокольнях цепкие страхи и мучительные подозрения. Она, его милая, сидит рядом с ним в маленьком чистом купе, смотрит на него любящими глазами, и поезд их уносит на север.
Налетала встречная электричка. Прожектор издалека озарил купе, скользнул по зеркалу, по ее руке, сжимавшей стакан с вином. В окно залетела шаровая молния, стала метаться, ударяясь о зеркала, наполняя купе ослепительным серебристым блеском. Вылетела прочь, оставив по углам гаснущий пепел сгоревшей темноты.
Ее лицо, секунду назад сверкавшее, продолжало слабо светиться. Он касался пальцами ее теплого лица, медленно проводил по пушистым бровям, по щекам, по уголкам темных губ. Ему казалось, ее лицо увеличивается, удаляется от него ввысь, становится огромным, как лицо божественной девы, смотрит на него из небес. Она становилась все больше и выше, царила над ним, превосходила его, берегла, и он спасался в ее хранящем сберегающем поле, в ее женственности, красоте.
Утром в моросящем дожде проплыл Ленинград, – ржавые сырые фасады, маслянистая вода в канале и, как тусклое солнце в тумане, золоченый купол Исакия. Потянулись, побежали желтые леса, чем севернее, тем желтее. Поезд мчался в студеной голубизне навстречу холодным просторам. Они стояли у окна, иссеченного косыми брызгами, смотрели на розовые заросли кипрея, на мокрые тропинки, убегавшие в заросли, в непрерывное, вверх и вниз, течение проводов среди синих елок и белых берез.
Проехали Петрозаводск, как видение, с огромным бело-голубым озером, над которым плыли, не касаясь воды, золотые леса, и из неба, из туч опускался холодный серебряный столб. Они смотрели на это видение, и поезд среди вод и небес уносил их все дальше на север.
Ночью, сквозь сон, под закрытыми веками, тревожило желтое, золотое, словно душа во сне мчалась рядом с поездом, в предчувствии долгожданной встречи. Их разбудил проводник. Было темно. Поезд стоял. Сонные, захватили вещи, вышли на маленьком неосвещенном полустанке. Поезд тронулся, проскрипел сумрачными холодными вагонами, показал исчезающий красный огонь, и они остались одни. Пустота, тишина. Ровное дуновение ветра. Запах вод и лесов. Их одиночество и потерянность среди безлюдья и тьмы.
– Пойдем, – сказала она, – вот тропинка.
Пошла впереди, едва заметная на тропе. Он доверился ее ночному зоркому зрению. Она была поводырь, знала путь, вела его по хлюпающим болотцам, сквозь заросли, мокрые ветки. Она была зорче, прозорливей. Вела его к чуду.
Они шли сквозь лес. Глаза, привыкая к темноте, различали тропинку, слабо отражавшую предрассветное небо, пни, выпуклые волнистые корни, свисавшие ветви берез. Сквозь кроны едва заметно светлело.
– Туда мы идем? – спросил он, отводя от лица мокрую еловую лапу, качавшуюся от ее прикосновения.
– Не бойся. Передо мной клубочек катится. Приведет, куда надо.
Не видя ее лица, он знал, что она улыбается, что ей хорошо, щеки ее холодны и румяны.
Вышли на поляну, на темное сочное болотце. Островерхие елочки чернели на желтой длинной заре, их пики, кресты и зубцы казались вырезанными на неподвижной желтизне. Все небо было поделено надвое, – на непроглядную моросящую тьму, под которой они стояли, и на желтую ясную зарю, светившую, казалось, над иной землей, к которой они стремились.
– Ты видишь, нас ждут, – сказала она, указывая на зарю.
На его мокрых резиновых сапогах отражалась желтизна зари. За ворот телогрейки попала вода. В мокрых пальцах Бог знает как оказалась ягода лесной малины. Он смотрел на полосу света, чувствовал на губах капельку ягодного сока и думал, – чудо близко, за темной стеной леса, под недвижной зарей. Притихло, умолкло, поджидает их долгие годы, знает об их приближении.
Они миновали еловый, пахнущий сыростью и грибами лес. Вышли на просторную луговину, на утренний разгоравшийся свет. Темное небо стремительно убегало назад. Заря наступала, как прилив, беззвучными яркими волнами. Трава казалась яркой, зеленой. Сквозь траву блестела мелкая вода, разливалась далеко, как озеро. На разливе, на зеленой траве стоял конь. Он был красный, глянцевитый, в отливах зари. Смотрел на них темными глазами, словно его создал стеклодув. Изумленные, радостные, они смотрели на коня. Хлопьянов думал, – это и есть чудо. Конь поставлен здесь с незапамятных древних времен, ждет терпеливо, когда завершатся его скитания, и он явится, наконец, на эту утреннюю луговину, под желтую расцветающую зарю.
– Теперь ты видишь, что мы пришли куда надо!
Ему захотелось пить, зачерпнуть эту чистую холодную влагу, припасть к ней губами. Окропить себя этим утренним светом, зарей, приобщиться к чуду.
Он раздвинул яркие зеленые травины, окунул ладонь в воду, черпнул. Поднес к лицу горсть яркой, отражавшей небо воды. Начал пить и почувствовал, что вода соленая, не озерная, а морская. Разлив перед ними – не озеро, а мелководье близкого невидимого моря. Конь стоит на морском берегу. Они достигли желанного берега. И все это чудо, которое их ожидало.
– Ты мой конь! Мой хороший! – она обращалась к коню, протягивала к нему руку. – Ты нас пустишь в свое царство? Будем теперь жить в твоем царстве!
Хлопьянов смотрел и не мог наглядеться. Благодарил кого-то, кто привел их к соленому морю, поставил под северной желтой зарей, у границы заповедного царства, охраняемого красным конем.
Пронырнули сквозь ельник, где уже блуждали черно-золотистые тени и тропа казалась посыпанной позолотой. Достигли опушки и оказались на берегу утренней, в синих разводах, реки. Река бежала, литая, гладкая, омывала черные горбатые валуны, похожие на глянцевитые спины животных. За рекой, черные на желтой заре, стояли избы, торчал церковный шатер, а по берегу на отмели, среди каменных уступов, лежали лодки, безжизненные и пустые, как длинные вылущенные стручки. За избами, под зарей, под желтыми слоями подымавшегося яркого света, бесконечно, безбрежно виднелось море. Чайка латунно плеснула крыльями, пронеслась над ними, издавая упругий звук.
