Андрей Волос - Победитель
— Ну как это? Так это! Скорректировали план и вычеркнули.
— Но на каком основании?!
— Это не ко мне, — отрезала она. — Подписывайте.
— Подождите! Как же так!.. Павел Клементович у себя?
— У себя. Но Павел Клементович не принимает.
— Почему не принимает?
— Павел Клементович занят, — холодно сказала секретарша. — Что тут непонятного?
— Да, но…
— Павел Клементович занят! — громким железным голосом повторила она, и Бронников вдруг понял, что даже если сейчас он заорет, зарычит, вышибет к чертовой матери дверь и все-таки ворвется в кабинет, это уже ничего не изменит — его вычеркнули и обратно не впишут!
Дверь приемной снова раскрылась, и Алена Збарская, бросив Гале свое несомненное, уверенное как в настоящем, так и в будущем: «У себя?» — на что Галя приветливо и покорно кивнула, — стремительно прошагала мимо него, оставляя за собой сложный аромат здорового разгоряченного тела, духов и еще того, что не является запахом и не имеет названия, но неминуемо заставляет вздрагивать мужчин, в которых осталась еще хотя бы искра животного огня.
Бронникова, стало быть, она не заметила. То есть что значит — не заметила? Мазнула, разумеется, по нему взглядом, но узнавания своего никоим образом не выразила — не улыбнулась и не воскликнула «Привет, Гера!», как делала всегда прежде. Приличных любовников из них по ряду причин не вышло. Главной была та, что Бронникова бесило, когда Алена, едва лишь почуяв его расположение, начинала похлопывать по плечу — мол, ох уж и талантливы мы с тобой, старик!; и он очень жалел, что Кира в свое время не смогла понять, что пышность Алениных телес не способна искупить ее нелепого амикошонства и пустопорожности, — ведь и впрямь не могло между ними быть не только ничего серьезного, душевного, но даже и первая же попытка телесного немедленно показала всю свою обреченность… Но все же при мимолетных встречах на всякого рода литературных посиделках ему казалось, что Алена симпатизирует ему так же, как он ей, — да, симпатизирует, хотя, честно сказать, пьески ее (все больше детские, даром что у нее самой детей не было), на его взгляд, были не более чем натужными попытками выжать из себя то, чего на самом деле не существует, а если говорить прямо, то просто-напросто графоманскими… Сейчас она лишь едва заметно кивнула, и в этом мимолетном кивке он прочел все: и что она все знает про его неурядицы; и что ей его немного жаль — ну честное слово жаль!; и что он, конечно же, не оправдал некоторых ее ожиданий; и что раньше она ему это склонна была прощать, надеясь на будущее; и что теперь хочет держаться подальше, поскольку они стали птицами уж слишком разного полета — она вот, видите, пинком двери открывает, а он кто?!..
Открытая пинком дверь уже затворялась, но еще было слышно, как Алена за ней хохочет и заливается.
Бронников снова перевел взгляд на секретаршу Галю.
Галя смотрела на него с немым и настойчивым ожиданием.
— Где? — хрипло сказал он.
Подписал, вышел из приемной, спустился вниз…
На улице была метель, Москва плыла куда-то ощупью, неуверенно топыря ржавые пальцы фонарных столбов.
В затылке стучало, подошвы ботинок скользили по снежному накату.
Он вошел в квартиру, повесил пальто… Отпер дверь комнаты, занес было ногу — да так и замер на пороге.
Запах? — нет, не запах… что же?
Не запах?.. необъяснимое чувство говорило ему, что кто-то заходил сюда за время его отсутствия!
Бронников бросил портфель и кинулся к подоконнику.
Рывком поднял крышку радиолы.
Рукописи не было.
Машинально похлопал ладонью.
Пусто.
Зачем-то оглянулся.
Потом опустился на стул. Медленно расстегнул пуговицы. Треснул изо всей силы кулаком по столу.
Сволочи!
Суки! сволочи! влезли тайком! украли! ворье! мерзавцы!..
* * *Так и не сняв пальто, он горбился за столом, рассеянно водя горелой спичкой по листу бумаги.
Сволочи, да…
Первый припадок гнева и злобы прошел. Теперь он чувствовал не только обиду, не только досаду и горечь, но и, как ни странно это было осознавать, какое-то подленькое облегчение. Потому что, во-первых, самого его не тронули. Могли бы, например, сидеть тут, дожидаться… здрассьте вам! Ваши бумажечки? А чьи же? Ну, так или иначе, пройдемте, гражданин Бронников, разберемся!.. Но взяли только бумаги… стало быть, не такими уж и важными они им показались, эти бумаги… не совсем, так сказать, по их ведомству…
А во-вторых: выходит, все кончилось! он свободен!
Больше не нужно мучиться, снова и снова пытаясь облечь свое знание в нужные слова! Можно спать спокойно! Видеть приятные сны — и не просыпаться от чьего-то тихого голоса, бормочущего среди ночи в самое ухо! Все останется лишь в его памяти — и только в его памяти! А с течением времени вымоется и из нее! И Ольга Князева, как миллионы и миллионы иных, растворится во времени безъязыкой тенью!..
Но вот как раз этого никак нельзя было допустить.
Она доверила ему свою многократно изломанную, исковерканную жизнь именно для того, чтобы он поведал о ней другим. Значит, он должен рассказать. Обо всем. О том, например, как однажды доктор Гурке вызвал ее к себе, раскрыл толстую книгу и стал показывать фотографии. Это была «Моя борьба» Адольфа Гитлера. Доктор хотел преподать мысль, что их Гитлер и ее Сталин — это одно и то же, и поэтому совершенно не обязательно любить именно Сталина, можно столь же тепло относиться и к Гитлеру… Немецкий она учила в школе, а в плену вдобавок быстро нахваталась разговорной речи. Но с чего вдруг взбрело этому потному немцу, что она способна предать Сталина, беззаветно любимого всеми советскими людьми, сменив его на главаря бандитов и убийц?! Ольга мотала головой: «Нет, это не одно и то же!..» В конце концов Гурке рассердился, обозвал ее бестолочью и выгнал.
Впрочем, это позже было, уже когда Марат — тот смуглый юноша, на которого она обратила внимание, — выздоровел. Марат был очень слаб. К счастью, его оставили в лазарете учетчиком. Он записывал как вновь поступивших для лечения, так и убывших в связи с выздоровлением или смертью. Тетради быстро заполнялись. В начале строки стоял лагерный номер поступившего — например, OST 32864. «OST» означало, что пленный прибыл с Восточного фронта. У каждого из них на левой стороне груди была такая нашивка — OST. Дата поступления. Дата убытия. Как правило, даты отличались друг от друга не более чем на две недели. Последней писалась буква «S» — она означала, что поступивший умер, — или «G», отмечавшая тех, кто выздоровел и вернулся в рабочую зону. Впрочем, литера «G» редко попадалась на страницах этих тетрадей. Очень редко.
С Маратом в ее жизни появилось что-то выходящее за пределы мучительного и нескончаемого лагерного быта, направленного на то, чтобы свалить человека в экскаваторную яму. Огонек, теплившийся между ними, грел даже совсем чужих. При взгляде на Ольгу и Марата иссохшие губы узников — людей, чьи костлявые тела утратили большую часть свойственных организму функций, — могла тронуть улыбка. Улыбка выглядела здесь диковинным цветком, бабочкой, залетевшей вдруг с лютого мороза. Ведь даже плакали здесь беззвучно. Способность попутно со слезоточением производить соответствующие звуки — всхлипывания, что-то похожее на кашель, тихий вой — была давно потеряна. Кроме того, любой необязательный звук мог привлечь внимание охраны, а внимание охраны никогда не бывает добрым…
И вдруг эта странная, нелепая, невозможная здесь ниточка привязанности, нежности, любви, ниточка, которая одна только еще и держала их обоих на поверхности жизни, — эта ниточка оборвалась. В один из туманных дней начала сорок четвертого года она оказалась по одну сторону колючки, а Марат — по другую. Она видела, как по его смуглым небритым щекам безостановочно текут слезы. Сама тоже их не вытирала. Ее и еще нескольких женщин-военнопленных переводили в другой лагерь — Берген-Бельзен. Их уже вывели за пределы зоны, построили. Повели на станцию, и она, тупо шагая, беспрестанно повторяла про себя адрес его родителей: город Баку, улица Туманяна, дом шесть, Манукянам. И снова: город Баку… улица Туманяна… дом шесть…
Отчаяние захлестывало, душило, не давало дышать. Что оставалось? — ничего. За что схватиться? — пустота вокруг. Но днем и ночью, на работе и в бараке она твердила про себя: город Баку!.. улица Туманяна!.. дом шесть!.. Даже просыпалась подчас от того, что говорит вслух: город Баку!!! улица Туманяна!!! дом шесть!!!
Женщины работали на судоверфи в районе Ван-Зее. Жили в бывшем фабричном здании — цементный пол, черные трубы от печи, тянущиеся через все помещение над каторжными двух- и трехъярусными койками. На каждой койке матрас, некогда набитый соломой, ныне перетершейся в труху, и два одеяла. Резкий запах карболки, хлорной извести и голода. Скрипение соломенной трухи под ухом, неисчислимое количество насекомых, свободно проницающих матрасную ткань в обоих направлениях… Но кормили здесь все-таки лучше. Баланда оказалась съедобной.
