Розамунда Пилчер - Сентябрь
— Балнед.
Треск, гудение, и — тишина. Должно быть, ошиблись номером. Он опустил трубку. И вдруг почувствовал, что не в силах больше ни минуты выносить этот холодный сумрак. Библиотека в Балнеде без дружески потрескивающего огня в камине — все равно что человек без сердца, камин переставали топить только в самые жаркие дни лета. Эдмунд нашел спички, поджег бумагу, подождал, пока займется растопка, положил поленья. Языки пламени загудели, взметнулись к дымоходу, испуская тепло и свет, возрождая жизнь. Так он сам себе устроил радушный прием и хоть немного приободрился.
Эдмунд постоял, глядя на огонь, потом задвинул решетку и возвратился на кухню. Вынул из пакета виски и джин, поставил в буфет, остальное понес наверх. Одинокое тиканье больших часов сопровождало его шаги. Он открыл дверь спальни.
— Эдмунд?
Она дома, все время была здесь. Когда он вошел, она сидела за туалетным столиком и покрывала лаком ногти. В большой супружеской спальне, такой нарядной и женственной, с огромной королевской двуспальной кроватью в кремовых кружевах, возвышающейся посредине, был заметен непривычный беспорядок. Валялась обувь, на стуле лежала стопка одежды, дверцы шкафа были распахнуты. К одной из них прицеплена мягкая вешалка с новым вечерним платьем, купленным в Лондоне специально к сегодняшнему празднику. Расклешенный подол из нескольких слоев прозрачной материи в черных мушках обвис, пустой и грустный.
Их взгляды встретились. Эдмунд сказал:
— Здравствуй.
Она была в белом халате, вымытые волосы накручены на крупные бигуди, в которых, по словам Генри, она походила на инопланетянку.
— Ты вернулся. Я не слышала машины.
— Я поставил ее возле гаража. Думал, дома никого нет.
Он вынес чемодан в свою смежную гардеробную, поставил на пол. Здесь на кушетке был разложен наготове его парадный костюм — юбка-килт, шерстяные клетчатые гольфы, кинжал в ножнах, белая крахмальная рубашка, куртка и жилет. Серебряные пуговицы сияли, как звезды. И пряжки на туфлях тоже.
Эдмунд вернулся в спальню.
— Ты начистила мне пуговицы.
— Это Эди.
— Большое спасибо, — он пересек комнату, нагнулся и чмокнул ее в щеку. — Тебе подарок.
Он поставил перед ней коробку.
— О, замечательно, — она уже покрасила ногти, но лак еще не высох. Она сидела, держа перед собой растопыренные пальцы, и время от времени дула на них для ускорения сушки. — Как Нью-Йорк?
— В порядке.
— Я не ожидала тебя так скоро.
— Я прилетел утренним рейсом.
— Устал?
— Выпью глоток-другой, и все придет в норму, — он сел на край кровати. — У нас телефон не испорчен?
— Не знаю. Минут пять назад зазвонил было, но только один раз, и смолк.
— Это я внизу снял трубку. Соединения не было.
— Сегодня уже не в первый раз. Но от нас звонить можно.
— Вы заявили?
— Нет. Думаешь, стоит?
— Я сам позвоню на станцию чуть позже, — он откинулся на гору подушек в изголовье кровати. — А у тебя как дела?
— В порядке, — ответила она, разглядывая ногти.
— А как Генри?
— Про Генри не знаю. Мне не звонили, и я не звонила. — Она посмотрела ему в лицо, взгляд ее ярко голубых глаз отливал холодом. — Я так поняла, что звонить не полагается? Не принято?
Отсюда однозначно следовало, что он не прощен. Но сейчас было не время подбирать брошенную перчатку и снова затевать ссору.
— Ты сама отвезла его в Темплхолл?
— Да. Я отвезла. Он не хотел ехать с Изабел, поэтому мы взяли Хэмиша с собой. Хэмиш капризничал еще больше, чем всегда, Генри всю дорогу молчал, рта не раскрыл, и шел мелкий, противный дождик. А в остальном это была чудесная поездка.
— Он не взял с собой Му?
— Нет, не взял.
— Слава Богу. А что Алекса?
— Приехала вчера утром. С Ноэлем.
— А где они сейчас?
— Наверное, пошли погулять с собаками. После обеда им пришлось съездить в Релкирк, взять из чистки платье Люсиллы. Из Кроя поступил призыв о помощи. Они совсем забыли о платье, а теперь там все так заняты подготовкой к праздничному ужину, что съездить за ним было абсолютно некому.
— Ну, а еще что тут происходит?
— Что еще происходит? Был пикник у Ви. Верена всех нас загоняла, как каторжных, а двоюродную сестру Эди снова поместили в лечебницу.
Эдмунд удивленно поднял голову, как собака, услышавшая какой-то шорох. Вирджиния, убедившись, что лак на ногтях высох и затвердел, взяла коробку с его подарком и принялась отдирать целлофановую обертку.
— Снова в лечебницу?
— Да.
Она открыла коробку, вынула роскошный граненый флакон с бархатным бантом вокруг пробки, отвинтила пробку и подушилась под скулой.
— Чудный запах. «Фанди». Очень мило с твоей стороны. Я давно хотела такие, но они так дорого стоят, сама себе не купишь.
— Когда это произошло?
— С Лотти? Дня два-три назад. Она сделалась совсем несносной, и Ви настояла, чтобы ее забрали. Ее вообще нельзя было выписывать. Она же безумная.
— А что она натворила?
— Да так, болтала. Лезла не в свое дело. Нашептывала, приставала ко мне. Она злобная.
— И что же она болтала?
Вирджиния отвернулась к зеркалу и начала спокойно вынимать бигуди из волос. Одну подле другой она укладывала дырчатые трубочки на стекло подзеркальника. Эдмунд разглядывал ее лицо в профиль, линию подбородка, изящный изгиб шеи.
— Ты вправду хочешь знать?
— Не хотел бы — не спрашивал.
— Хорошо. Она говорила, что ты и Пандора Блэр были любовниками. Много лет назад, когда справляли свадьбу Арчи и Изабел, а Лотти тогда была прислугой в Крое. Ты сам жаловался, что она подслушивает у закрытых дверей. И, похоже, от нее ничего не укрылось. Она мне все это так живо, во всех подробностях, описала. И так при этом разволновалась. Возбудилась, точнее сказать. По ее словам, Пандора тогда убежала с женатым человеком и не показывалась больше дома — из-за тебя. Это ты был виноват. И вот теперь…
Одна трубочка запуталась и никак не раскручивалась, Вирджиния нетерпеливо дергала и крутила пшеничную прядь своих волос.
— …теперь, она говорит, Пандора вернулась в Крой тоже из-за тебя. Не из-за этого бала сегодняшнего. И не для того, чтобы повидаться с Арчи. А ради тебя. Чтобы опять начать все сначала. И вернуть тебя.
Еще один рывок, бигуди отцепилось, но у Вирджинии от боли выступили слезы на глазах. Эдмунду мучительно было видеть страдания, которые она сама себе причиняет.
Он вспомнил тот вечер, когда Лотти встретила его в магазине миссис Ишхак и заговорила с ним, а он отшатнулся с омерзением. Ему припомнились ее глазки, бледное, бескровное лицо, усики. При виде ее на него тогда накатила бессильная ярость, он почти потерял власть над собой и едва не причинил ей тяжелые увечья. В душе у него родилось смутное, страшное предчувствие. И оказалось, не зря. Теперь оно, похоже, оправдывается.
Он сдержанно произнес:
— Она лжет.
— В самом деле, Эдмунд?
— Ты что, ей поверила?
— Сама не знаю.
— Вирджиния…
— Не знаю, понятно?
Она в сердцах выдрала из волос еще одну металлическую трубку и швырнула в свое отражение в зеркале. Потом обернулась к мужу.
— Не знаю. У меня мысли мешаются. И мне совершенно безразлично. Какое мне дело? Не все ли мне равно, если даже у тебя с Пандорой Блэр и был когда-то пламенный роман? Для меня это все дела давно минувшие, ко мне они не имеют ни малейшего отношения. Я только знаю, что это произошло, когда ты уже был женат, у тебя была жена, Каролина, и ребенок. И от этого я просто теряю ощущение надежности.
— Ты не доверяешь мне?
— Иногда мне кажется, что я вообще тебя не знаю.
— Глупости.
— Ну, хорошо. Глупости. Но, к сожалению, мы не все способны быть такими хладнокровными и объективными, как ты. И если это даже и глупость, ты можешь отнести ее на счет естественной человеческой слабости. Хотя, боюсь, тебе такое понятие вообще не знакомо.
— Я начинаю убеждаться, что знакомо, и даже очень.
— Речь идет о нас с тобой, Эдмунд. О наших отношениях.
— В таком случае, будет лучше, вероятно, отложить наш разговор до другого раза, когда ты не будешь так нервничать.
— Я нисколько не нервничаю. Но я больше не ребенок и не твоя маленькая женушка. На мой взгляд, сейчас вполне подходящая минута, чтобы поставить тебя в известность о том, что я собираюсь на время уехать. Я намерена съездить домой, на Лонг-Айленд, в Лиспорт, пожить немного с бабушкой и дедом. Я уже сообщила Ви. Она говорит, что ты можешь пока поселиться у нее. А дом мы закроем.
Эдмунд молчал. Она смотрела на него, но видела только твердые правильные черты безо всякого выражения, приопущенные веки, скрывающие взгляд. Ни обиды, ни гнева. Она держала паузу, предоставляя ему отозваться на ее слова. На одно безумное мгновение ей представилось, что вот сейчас он отбросит свою хваленую сдержанность, подойдет, обнимет, приласкает, начнет любовно, страстно целовать…
