Магда Сабо - Старомодная история
На двенадцатой странице своего дневника Йозефа Хейнрих пишет следующее: «…Не могу не сказать о своих невестках, что обе они стали добрыми женами и хорошими хозяйками, я их очень люблю, денежный же вопрос так и не был решен, сыновья мои отныне несчастные парии, обреченные на вечную нищету, а я, поручившаяся за них всем состоянием, провожу дни в постоянном страхе, не зная, в какой момент меня пустит по миру неразумный, неоправдавшийся брак. Даже осень и зиму жизни моей дети мои лишили покоя».
«Добрая жена и хорошая хозяйка». Муж Ленке тоже не мог сказать о ней иного, даже после развода; беда была не в ней — более образцовую жену и придумать было трудно: в доме у них всегда был порядок, она выполняла каждое желание Белы, а маленького Белу воспитывала столь же тщательно, сколь самоотверженно ухаживала за больным мужем. Выходя в общество, она умела покорить всех, не прибегая к кокетству, а ведь в те времена едва ли не модой было хотя бы чуть-чуть, не отходя от надежных берегов супружества, поплавать и на чужом челноке. То, что она ни словом не обмолвилась о ночах, пережитых ею за несколько лет замужней жизни, было, конечно, столь же красноречиво, как и все то, что она доверила мне; матушка и в этой сфере старалась выполнять свой долг — но эти ночи оставили у обоих лишь тягостные воспоминания. Днем она держалась безупречно, и гости, бывавшие у Майтени, восторженно говорили о том, как все-таки повезло молодому торговцу в семейной жизни. Матушка иногда заходила в магазин и просила братьев научить ее какому-нибудь полезному делу — она с радостью им поможет; братья же считали, ни к чему ей знать, какова у них реальная выручка и что они дают друзьям «так», бесплатно, что записывают в счета хорошим знакомым — счета, которые так и остаются неврученными, — что получают без денег бывшие однокашники и дальняя родня. «Не позорьте меня! — говорил Бела Майтени всякий раз, когда матушка заводила разговор о деле. — Я не хочу, чтобы вы занимались этим. Составьте лучше список, что мы возьмем с собой к морю, вы ведь так любите плавать, вот и поедем все вместе. Возьмем и Ольгу с мужем». Купецкая дочь, до которой через родственников доходили все новые и новые тревожные слухи о деле Майтени, и сама не раз предлагала свои услуги: опыта ей не занимать, в девичестве она немало поработала в отцовской лавке, пусть братья дадут ей книги: может быть, то, что говорят в городе, лишь пустые сплетни, но, если даже правда, надо ведь что-то предпринять. Белу Майтени всю жизнь оберегали от холодной воды, от кашля, от простуды, от танцев до утра, хватит с него опеки, он даже матери своей запретил приходить в контору, не только Марии Риккль и жене. Торговли он, честно говоря, терпеть не мог — но уж если пришлось в нее влезть, то он будет идти до конца, причем так, как сам понимает. О том, чтобы в собственном магазине заниматься копеечной выручкой за стиральное мыло, керосин и соль, как Ансельм, и речи быть не может, довольно, и так за него всю жизнь все решали, по сантиметру рассчитывали, куда и как ему ступить. В последние годы своей жизни, когда женой его была Мелинда, Бела Майтени всегда делал то, что хотел, — даже бегал, когда чувствовал себя лучше. Мелинда позволяла ему править экипажем, копать, собирать виноград, ездить верхом, во всем, даже в таких вещах, где она была более сведущей, спрашивала его совета, и Бела Майтени в последние несколько лет своей жизни был абсолютно, безоблачно счастлив — так счастлив, как немногие в этом мире.
Большинство сохранившихся матушкиных фотографий относится именно к этой эпохе ее жизни. Снимки не только запечатлели ее необыкновенную красоту: по ним видно, что несколько лет она жила в таком достатке, какого не знала ни до, ни после этого замужества. Платья, которые она носит, все до одного белоснежны, украшены кружевами и тонкой ручной вышивкой; на одном, всегда очень трогающем меня портрете она стоит, правой рукой отведя в сторону какой-то занавес, вполоборота к зрителю, с розой в левой руке. Снимок этот очень выразителен: с него на нас смотрит прелестное двадцатичетырехлетнее существо с самой грустной на свете улыбкой. Другая фотография, где матушка снята с солнечным зонтиком, без шляпки, хранит для нас тот ее облик, который, наверное, видел Бела Майтени в свадебном путешествии: в этом прекрасном лице, безупречном теле есть что-то застывшее, безжизненное, словно в восковой фигуре. Есть у Ленке Яблонцаи другой, похожий, еще девический снимок, где она стоит в переднике, в платье в горошек и причесана далеко не так затейливо, как на том, с зонтиком, но зато какая улыбка играет здесь у нее на губах, в ее глазах; эта фотография — сама смеющаяся, очарованная, ничем не замутненная юность. Сфотографирована она и с Ольгой; она сидит рядом с золовкой в такой позе, словно в любую минуту готова вскочить, убежать; на огромной, с мельничное колесо, шляпе ее — целый цветник, зонтик на сей раз не в полоску, а тоже белый, на ручке его покойно лежат ее руки. Взгляд ее на этой фотографии чуть-чуть напоминает взгляд девочки, танцующей в Сепешсомбате, у подножия холма: словно того подростка взяли на бал-маскарад и посадили рядом со зрелой дамой, надев на нее ради смеха шляпу замужней женщины; сколь комично, что она должна играть эту роль, столь же трагично, что ей не дано быть самой собой! Самая же абсурдная из ее фотографий та, где она изображена с моим братом на руках: брату всего два или три месяца, матушка и тут в белом платье, в перчатках, широкополая шляпа ее украшена эмалевыми бляшками. На карточке этой матушка словно некая анти-Мадонна, словно кто-то дал ей в руки чужое дитя и она с девственной тревогой, но без малейшей симпатии к младенцу старается его не уронить. Фотографии запечатлели много выражений ее фотогеничного лица, но ни на одной из них нет безоблачной улыбки девушки с улицы Кишмештер. Будучи женой Белы Майтени, Ленке с момента венчания до момента расторжения брака была глубоко несчастна, и недаром даже на лице ее сына нет и следа той спокойной, безмятежной радости, которая так свойственна детским снимкам второго ее ребенка, ее дочери; хотя та, одетая в подержанные, собранные по родственникам костюмчики, далеко не так ухожена, как старший брат, однако вся она лучится восторгом и счастьем, каждое изображение второго ребенка Ленке Яблонцаи словно кричит: как чудесна жизнь! От маленького же Белы, даже когда он улыбается робко, так и веет неуверенностью, какой-то боязливой скованностью, беспредметной печалью, словно из-за рисованного идиллического задника с лесом или с горами, из-за игрушек, поставленных для оживления фона, каким-то непонятным образом падает на него отсвет будущего, которое много лет спустя так страшно оборвет его жизнь.
Йожеф, незабвенный Йожеф, не уехал из города и даже не женился. Матушка ежедневно, одна или с Пирошкой и маленьким Белой, ходила гулять на главную улицу, как в былые времена, и награждала себя за остальную часть суток несколькими мгновениями, когда она могла обменяться с Йожефом двумя-тремя словами — всегда в присутствии каких-либо знакомых — или хотя бы просто увидеть его. Жизнь ее текла однообразно: почти каждый день она навещала бабушку, управлялась с немногими делами по дому, заглядывала в магазин к мужу, гуляла, принимала гостей к обеду, после обеда уходила к Бартокам или оставалась дома, заботясь о покое и тишине, если врачи предписывали мужу лежать. После полдника наступал черед светских обязанностей: день чаще всего завершался театром, или чаем у хороших знакомых, или ужином у Ольги, иногда в варьете или в «Золотом быке»; домой они никогда не возвращались одни, их обязательно сопровождали друзья, гости не расходились до рассвета, играли в карты, беседовали. «У меня была ужасная жизнь, — рассказывала матушка, и я лишь смотрела на нее в недоумении: то, что я слышала, звучало как угодно, только не ужасно. — Я хотела уйти сразу же, как только убедилась, что это за кошмар, супружеская жизнь, и поняла, что ошибалась, даже когда думала: ладно, если не я, так пускай хоть Бела будет счастлив. Я мечтала поступить на службу или просто уйти куда глаза глядят, попробовать писать, зарабатывать музыкой. Но даже попытаться что-то предпринять мне никак не удавалось: все что-нибудь да происходило».
Например, в 1911 году умер Юниор.
Смерть его не была красивой: скончался он, как и жил, нелепо, в страшных, унизительных мучениях. В том году Пирошка окончила школу воспитательниц детского сада в Надьвараде, при монастыре ордена иммакулаток; 14 июня она получает диплом и первым делом отправляется к отцу: Пирошка не забывает паллагские годы, она ненавидит Мелинду, ненавидит купецкую дочь и горячо любит своих родителей. (Она единственная поддерживает контакты с матерью, посылая весточки Лейденфростам: одна из живущих вне монастыря воспитанниц потихоньку носит на почту ее письма; Пирошка знает, что Эмма Гачари приезжала из Пешта навестить дочерей в монастырской школе. Встретиться с ними открыто она, конечно, не смеет, чтобы не навлечь на них гнев и ненависть Марии Риккль: она стоит с сыновьями перед воротами и провожает воспитанниц, вышедших на прогулку. Ирен к тому времени первый год учится в той же школе, дочери Эммы Гачари шагают, держась за руки, и изо всех сил стараются не показать, что женщина с двумя мальчиками, которая идет чуть поодаль, борясь со слезами, для них не просто незнакомая красивая дама.) Получив диплом, Пирошка поселяется у Ленке, она охотнее живет у сестры, чем у Марии Риккль. И даже отсюда, с Ботанической улицы, она, потихоньку от Ленке, ежедневно бегает к отцу, она близко сходится и с его сожительницей, и со своей незаконной сводной сестренкой, она проводит у них едва ли не все свое свободное время, и, когда Юниор умирает от уремии, она находится возле него, бегает с вестями к едва живой от горя Хильде, которую купецкая дочь прогнала от собравшегося в столь дальний путь сына. В то время как Ленке нервно расхаживает по комнате, желая лишь одного: чтобы все это кончилось поскорее, чтобы перестал наконец так жутко стонать и хрипеть этот совершенно чужой для нее человек, — Пирошка стоит на коленях перед постелью отца, припав к дергающейся его руке, целуя и гладя ее, Мелинда вытирает пот со лба больного, Мария Риккль, сгорбившись, сидит в кресле в ногах кровати и смотрит, как навсегда уходит от нее тот, кому дала она эту неудавшуюся жизнь. После смерти отца Пирошка похищает все свидетельства личной жизни Юниора, которые, она считает, касаются только его; Мария Риккль и Мелинда долго ищут его дневник, тетрадки со стихами, но так ничего и не находят: Пирошка надежно спрятала тайно унесенное ею духовное наследие отца.
