Жауме Кабре - Я исповедуюсь
– Но как…
– Она ведь тебе понравилась?
– Как ты узнал?
– Понравилась или не понравилась?
– Это лучшее, что есть во всем доме.
– Теперь она твоя.
Ее благодарность выразилась в том, что она надолго застыла перед гардениями.
Следующим действием, для меня почти литургическим, было добавление имени Сары Волтес-Эпштейн на почтовый ящик – и после десяти лет одинокой жизни я, сидя за письменным столом, снова стал слышать шаги, позвякивание ложечки о чашку или нежную музыку, доносившуюся из твоей мастерской, и подумал, что мы можем быть счастливы. Но о том, чтобы решить проблемы на другом фронте, Адриа не подумал, а ведь когда оставляешь плохо закрытую папку, может возникнуть много неприятностей. Я знал это – знал. Но надежда сильнее благоразумия.
В новой ситуации Адриа труднее всего было смириться с тем, что Сара словно разгородила их жизни на уголки и некоторые из этих уголков оказались заповедными. Он понял это, увидев удивление Сары в ответ на предложение познакомиться с тетей Лео и кузенами из Тоны.
– Лучше не впутывать семью в наши отношения, – сказала Сара.
– Почему?
– Чтобы избежать разочарований.
– Я хочу познакомить тебя с тетей Лео и своими кузенами, если мы их застанем. Какие могут быть разочарования?
– Я не хочу проблем.
– Не будет никаких проблем. С чего бы им возникнуть?
Когда прибыл багаж с набросками и начатыми рисунками, мольбертами, коробками угля и цветных карандашей, она устроила официальное открытие своей мастерской и подарила мне карандашную копию с гардений Миньона, которую я повесил туда, где раньше висел оригинал, – она и до сих пор там висит. И ты принялась за работу, потому что не успевала с иллюстрациями к детским книжкам, которые тебе заказали какие-то французские издательства. Дни тишины и спокойствия: ты рисовала, а я читал или писал. Мы встречались в коридоре, время от времени заглядывали друг к другу, пили на кухне кофе поздним утром, смотрели друг другу в глаза и ничего друг другу не говорили, чтобы не нарушить хрупкое, нежданно возвращенное счастье.
Чего ему это стоило! Но когда Сара закончила самую срочную работу, они поехали-таки в Тону на стареньком «Сеате‑600», который Адриа купил из третьих рук, сдав наконец – с шестого раза – экзамен по вождению. В Гарриге им пришлось поменять колесо; в Айгуафреде Сара попросила остановиться перед цветочным магазином – она вернулась оттуда с прелестным маленьким букетом и, ничего не сказав, положила его на заднее сиденье. А во время подъема по улице Сан-Антони в Сентельесе у них закипела вода в радиаторе, но в остальном все было хорошо.
– Это самая красивая деревня на свете, – воодушевившись, сказал ей Адриа, когда они подъезжали.
– Самая красивая деревня на свете довольно страшная, – ответила Сара, когда они остановились на улице Сан-Андреу, и Адриа с силой поднял рычаг ручного тормоза.
– Посмотри на нее моими глазами. Et in Arcadia ego.
Они вышли из машины, и он сказал: посмотри на замок, любимая. Там, наверху. Он прекрасен, правда?
– Ну, знаешь… Не знаю, что и сказать тебе.
Он заметил, что она нервничает, но не понимал, что сделать, чтобы…
– Посмотри на нее моими глазами. А видишь, вон там, рядом с этим некрасивым домом, где еще дом с геранью?
– Да…
– Там была усадьба Казик.
Он сказал это так, словно видел ее, словно стоял на гумне около похожего на яблочный огрызок стога вместе с горбатым Жузепом, который точил ножи, не вынимая окурка изо рта.
– Видишь? – спросил Адриа и указал на стойло для мулицы с неизменным именем Эстрелья, у которой всегда были туфельки на каблучках, постукивавшие о камни заваленной навозом брусчатки, когда она перебирала ногами, отгоняя мух. Он даже услышал, как Виола неистово лает и рвется с цепи, потому что безымянная белая кошка ходит слишком близко от нее, наслаждаясь и хвастаясь своей свободой.
– Я вас, мелюзга! Идите играть в другое место, а ну!..
И все бегом бросались прятаться за белую скалу, и жизнь была восхитительным приключением, непохожим на аппликатуру ми‑бемоль-мажорного арпеджио. Пахло навозом, и стучали деревянные башмаки Марии, шедшей к навозной яме, а в конце июля мимо проходили загорелые жнецы с серпами в руках. Дворовую собаку всегда звали Виола, и она завидовала детворе, поскольку та не была привязана на веревку длиной в скупо отмеренные тридцать пядей.
– «Я вас» – это эллипсис…
– Смотрите, смотрите, Адриа ругается!
– Да, только его никогда не поймешь, – пробурчал Щеви, съезжая с горки на изборожденную телегами дорогу, усеянную кучками навоза, оставленными Бастусом, мулом работника.
– Тебя никто не понимает, – упрекнул его Щеви, когда оба съехали.
– Извини. Я просто думаю вслух.
– Да нет, мне-то что…
И они не отряхивали запачканные штаны, потому что в Тоне было все можно: родители далеко, и даже если разобьешь колени, то и это не страшно.
– Усадьба Казик, Сара… – подытожил он, стоя на дороге, на которую раньше мочился мул Бастус и которая теперь была заасфальтирована. И ему не пришло в голову, что вместо Бастуса теперь аккуратный дизельный самосвальчик «Ивеко» – удобнейшая вещь: не жрет ни соломинки, все чистенько и не воняет навозом.
И тогда, держа свой букет в руках, ты встала на цыпочки и неожиданно поцеловала меня, и я подумал: et in Arcadia ego, et in Arcadia ego, et in Arcadia ego – трепетно, словно молясь. И не бойся больше ничего, Сара: здесь ты в безопасности, рядом со мной. Ты рисуй себе, а я буду просто любить тебя, и так мы сможем вместе построить нашу Аркадию. Прежде чем мы постучали в ворота усадьбы Жес, ты отдала мне букет.
На обратном пути Адриа убеждал Сару сдать на права – наверняка у нее все получится лучше и быстрее, чем у него.
– Хорошо.
Километр они проехали молча, затем Сара сказала:
– А знаешь, тетя Лео мне понравилась. Сколько ей лет?
Laus Deo[290]. Он уже заметил, что где-то через час пребывания в гостях Сара несколько расслабилась и внутренне заулыбалась.
– Не знаю. Больше восьмидесяти.
– Она очень бодрая. И откуда у нее столько сил – все время чем-то занята!
– Она всегда была такая. У нее все по струнке ходят!
– В конце концов она заставила меня взять банку оливок.
– Что и говорить – тетя Лео такая!
И, разойдясь:
– А почему бы нам как-нибудь не съездить в гости к твоим?
– Нет, исключено, – сухо, решительно.
– Почему, Сара?
– Они не принимают тебя.
– Но тетя Лео тебя приняла!
– Твоя мать, если бы она была жива, не пустила бы меня даже на порог твоего дома.
– Нашего дома.
– Нашего дома. Тетя Лео – ладно. Я думаю, что даже полюблю ее в конце концов. Но это не считается. Считается только твоя мать.
– Она умерла, Сара! Десять лет назад!
Молчание до самого Фигерó. Пока они молчали, Адриа решился попытать счастья еще раз и сказал: Сара.
– Что?
– Что тебе сказали обо мне?
Молчание. Поезд на другом берегу Конгоста карабкался в Риполь. А мы могли вот-вот свергнуться в пропасть непростого разговора.
– Кто?
– Твои домашние. Отчего ты убежала.
– Ничего.
– А что я якобы написал в том письме?
Впереди не спеша ехал грузовик с надписью «Данон». Адриа нужно было собраться с мыслями, прежде чем решиться на обгон. Грузовик или разговор. Он решил не обгонять и повторил: а, Сара? Как тебя обманули? Что тебе сказали обо мне?
– Больше не спрашивай меня об этом.
– Почему?
– Больше никогда.
Начинался прямой участок дороги. Адриа включил поворотник, но не решался на обгон.
– Я имею право знать, что…
– А я имею право перевернуть эту страницу.
– Я могу спросить об этом твою мать?
– Вам лучше никогда не встречаться.
– Вот как.
Пусть кто-нибудь другой обгоняет. Адриа был не способен объехать медленный грузовик с йогуртами – главным образом потому, что глаза ему застили слезы, а там не предусмотрено дворников.
– Мне очень жаль, но так будет лучше. Для нас обоих.
– Я не буду настаивать… Постараюсь не настаивать… Но мне хотелось бы увидеть твоих родителей. И твоего брата.
– Моя мать похожа на твою. Я не хочу ее ни к чему принуждать. У нее слишком много шрамов на сердце.
Voilà[291]: на уровне Моли-де‑Бланкафорт грузовик с йогуртами свернул в сторону Гарриги, и Адриа почувствовал себя так, будто бы это он сам обогнал его. Сара продолжила:
– Мы с тобой должны жить своей жизнью. Если ты хочешь жить вместе со мной, не открывай эту шкатулку. Это ящик Пандоры.
