Жауме Кабре - Я исповедуюсь
– Простите? – хором воскликнули Щеви, Роза и Кико.
Бернат открыл и закрыл рот. Адвокат перечитал про себя последний отрывок и сказал: да-да, он пишет – фра Жулиа из монастыря Сан-Пере дел Бургал.
– Да кто это, чтоб его? – недоверчиво поинтересовался кузен Кико из Тоны.
– И что значит «который во всем виноват»?
– Нет, он пишет «с которого все началось».
– Началось что?
– Все, – повторил адвокат, еще раз заглянув в документ.
– Ладно, выясним, – сказал Бернат и сделал знак адвокату, чтобы тот продолжал читать.
– Если же его не удастся найти или он откажется от дара, прошу предложить эту картину в дар сеньоре Лауре Байлине (Упсала). В случае если и она от нее откажется, я делегирую Бернату Пленсе право принять решение относительно судьбы картины. Кроме того, упомянутый Бернат Пленса должен передать редактору, как мы и договорились, книгу, которую я ему вверил.
– Новая книга? – Это Щеви.
– Да. Я займусь ею, не беспокойтесь.
– Вы хотите сказать, он был полностью в здравом уме, когда писал завещание?
– Надо полагать, да, – сказал адвокат. – В любом случае мы сейчас не можем обратиться к нему за разъяснениями.
– Что это за сеньора Упсала? – спросила Роза. – Она существует?
– Не волнуйтесь, я найду ее. Существует.
– И в заключение – небольшое размышление, которое я обращаю к вам и ко всем, кто захочет к вам присоединиться. Мне говорят, что я не буду скучать ни по книгам, ни по музыке, – никак не могу в это поверить. Мне говорят, что я не буду вас узнавать, – не будьте ко мне жестоки. Мне говорят, что я не буду страдать от этого. А значит, не стоит страдать и вам. Будьте снисходительны к моей деградации – она будет постепенной, но необратимой.
– Хорошо, – сказал адвокат, дочитав текст, который Адриа озаглавил «Практические указания относительно последнего этапа моей жизни».
– Здесь есть еще что-то, – осмелилась сказать Роза, указывая на документ.
– Да, простите: это прощальный постскриптум.
– И что там?
– Он пишет, что все инструкции нематериального плана собраны отдельно.
– Где?
– В книге, которую он написал, – пояснил Бернат. – Я займусь ею, не волнуйтесь.
Бернат открыл дверь, стараясь не шуметь. Как тать. Ощупал стену в поисках выключателя. Нажал на него, но свет не зажегся. Как назло. Он достал из портфеля фонарик и еще сильнее почувствовал себя вором. Электрощит – или как он там называется – тут же, в прихожей. Бернат поднял рубильник, и свет зажегся в прихожей и в глубине квартиры – может быть, в коридоре прозы на германских и восточных языках. Он замер на несколько секунд, вслушиваясь в молчание квартиры. Прошел на кухню. Распахнутый холодильник, отключенный от розетки, никаких носков внутри. Даже в морозилке. Идя на свет, он прошел мимо прозы на славянских и скандинавских языках. Свет горел в отделе изобразительного искусства и энциклопедий – в мастерской Сары, которая раньше была комнатой Лолы Маленькой. Мольберт еще стоял, как если бы Адриа не утратил надежды, что однажды Сара вернется и сядет рисовать, пачкая пальцы углем. Куча огромных папок с набросками. Стоящие в рамках и образующие некое подобие алтаря «In Arcadia Hadriani» [288] и «Сан-Пере дел Бургал: мечта» – два пейзажа, которые Сара подарила Адриа и которые Бернат, ввиду отсутствия четких указаний, решил передать Максу Волтес-Эпштейну. Он не стал выключать свет. Бросил взгляд на религию и классический мир, снова прошел мимо романских языков, заглянул в поэзию и зажег там свет. Везде полный порядок. Затем вошел в литературные эссе и зажег свет и там: в столовой все как обычно. Солнце по-прежнему бросало лучи на монастырь Санта-Мария де Жерри со стороны Треспуя. Бернат достал из кармана пальто фотоаппарат. Чтобы встать ровно напротив картины Уржеля, пришлось отодвинуть несколько стульев. Он сделал пару фотографий со вспышкой и пару без вспышки. Затем покинул зону эссе и вошел в кабинет. Кабинет был таким же, каким его оставили. Бернат сел на стул и задумался: как часто он входил сюда – всегда вместе с Адриа; чаще всего они обсуждали музыку и литературу, но говорили также и о политике, и о жизни. В молодости и в детстве они подозревали в жизни тайные чудеса. Бернат включил торшер рядом с креслом для чтения. А потом еще торшер у дивана и люстру. На месте, где много лет висел автопортрет Сары, зияла пустота, от которой у него закружилась голова. Он снял пальто, потер лицо ладонями, как Адриа, и сказал: ну давай. Обошел стол и наклонился. Попробовал набрать шесть один пять четыре два восемь. Не открывается. Тогда он набрал семь два восемь ноль шесть пять – и сейф бесшумно открылся. Внутри было пусто. Так, какие-то конверты. Он достал их и положил на стол, чтобы спокойно просмотреть. Открыл один. Не спеша перебрал листы: список персонажей. Он тоже был среди них: Бернат Пленса, Сара Волтес-Эпштейн, Я, Лола Маленькая, тетя Лео… люди… то есть персонажи с датой рождения и – иногда – смерти рядом. Другие листы: своеобразная схема, перечеркнутая, словно он от нее отказался. Еще один список с другими персонажами. И все. Если это было все, получается, что Адриа записывал практически поток сознания и переходил от одного фрагмента повествования к другому, ведомый памятью, насколько ее еще хватало. Бернат положил все бумаги обратно в конверт и убрал в свой портфель. Он склонил голову и сделал усилие, чтобы не заплакать. Не спеша сделал несколько глубоких вдохов, успокоился. Открыл второй конверт: фотографии. Сара фотографирует сама себя, стоя перед зеркалом. Какая красивая! Он даже сейчас не хотел признаться себе в том, что всегда был немного влюблен в нее. На другой фотографии – Адриа за работой на том самом месте, где сейчас сидит Бернат. Друг мой, Адриа. И еще несколько фотографий: лист с набросками младенческого лица. А еще Виал, сфотографированный с разных ракурсов, спереди и сзади. Он вложил фотографии в конверт и его тоже убрал себе в портфель – на этот раз с гримасой горького разочарования при мысли об утраченной скрипке. Снова заглянул в сейф: больше ничего. Он закрыл сейф, но запирать не стал. Потом зашел еще в историю и географию. На прикроватной тумбочке верные шериф Карсон и Черный Орел по-прежнему несли никому уже не нужный караул. Он взял их вместе с лошадьми и положил в портфель. Вернулся в кабинет и сел в кресло, в котором обычно читал Адриа. Почти час он просидел, глядя в пустоту, погрузившись в воспоминания, тоскуя о прошлом, и время от времени по его щеке скатывалась слеза.
Наконец Бернат Пленса-и‑Пунсода очнулся, огляделся вокруг и теперь уже не смог сдержать плача, поднимавшегося из глубины души. Он закрыл лицо руками. Немного успокоившись, он встал с кресла и, надевая пальто, еще раз окинул кабинет внимательным взглядом. Adéu, ciao, à bientôt, adiós, tschüss, vale, dag, bye, αντίο, пока, la revedere, viszlát, head aega, lehitraot, tchau, maa as-salama, push beshlama [289] , друг мой.
36Ты вошла в мою жизнь мягко, как и в первый раз, и я больше не думал ни об Эдуарде и Оттилии, ни о своей лжи, а думал только о твоем молчаливом и ободряющем присутствии. Адриа сказал ей: владей моим домом, владей мной. И предложил на выбор две комнаты, чтобы устроить мастерскую и разместить книги, одежду и всю свою жизнь, если хочешь, Сара, любимая. Но я не знал, что для того, чтобы вместить всю жизнь Сары, нужно было гораздо больше шкафов, чем мог ей предложить Адриа.
– Эта мне подходит. Она больше моей парижской квартиры, – сказала ты, с порога окидывая взглядом комнату Лолы Маленькой.
– Она светлая. И очень тихая, поскольку выходит во двор.
– Спасибо, – сказала она, оборачиваясь.
– Тебе не за что благодарить меня. Это тебе спасибо.
Вдруг она живо отстранилась и вошла в комнату. В углу у окна висела картинка Миньона с желтыми гардениями и словно приветствовала Сару.
– Но как…
– Она ведь тебе понравилась?
– Как ты узнал?
– Понравилась или не понравилась?
– Это лучшее, что есть во всем доме.
– Теперь она твоя.
Ее благодарность выразилась в том, что она надолго застыла перед гардениями.
Следующим действием, для меня почти литургическим, было добавление имени Сары Волтес-Эпштейн на почтовый ящик – и после десяти лет одинокой жизни я, сидя за письменным столом, снова стал слышать шаги, позвякивание ложечки о чашку или нежную музыку, доносившуюся из твоей мастерской, и подумал, что мы можем быть счастливы. Но о том, чтобы решить проблемы на другом фронте, Адриа не подумал, а ведь когда оставляешь плохо закрытую папку, может возникнуть много неприятностей. Я знал это – знал. Но надежда сильнее благоразумия.
