Джанет Фитч - Белый олеандр
Мы переписывались пару раз в месяц, используя магазин комиксов как почтовый ящик. Иногда ее адвокат посылала мне немного денег через Хану Груен из Кельна — мать называла это гонорарами от публикаций, но на самом деле это были, наверно, подношения поклонников. Я написала ей, что не хочу ничего знать о ее подготовке к процессу. Ее письма пестрели названиями колледжей и университетов, где ей предлагали преподавать, — Амхерст, Стэнфорд, Смит. Манящий пряник зеленых университетских городков. Я воображала себя преподавательской дочкой, спешащей на велосипеде к началу занятий. Можно будет наконец надеть пальто из верблюжьей шерсти, познакомиться с соседкой по комнате, научиться играть в волейбол — за все уже уплачено. Какое спокойствие, защищенность. Все заранее решено за меня, можно будет снова стать ребенком, начать сначала. Ты уверена, Астрид, что не хочешь вернуться домой?
Я тронула острие колючей проволоки, позвенела висюльками. Красота и безумие, взвешенные на весах ночи.
Вечером я забралась под пуховое одеяло, полностью одетая — не спать, просто согреться. Рядом жужжал обогреватель, издавая знакомый запах жженых волос. Оконные стекла замерзли, от моего дыхания шел пар. Играла кассета, группа «Фламинго», наши друзья давно просили познакомить их с певицей, Ники Колетт. Через месяц она приезжает на концерт во Франкфурт, мы уже купили билеты — будет повод побеситься. На Рождество я получила письмо от Ивонны, она сейчас жила в Хантингтон-Бич с бывшим матросом по имени Герберт, у них родился сын, Герберт-младший.
Хотелось есть. Я ждала Пола, он должен был купить чего-нибудь по дороге домой после встречи с издателем насчет нового альбома. Он пытался найти кого-нибудь, кто дешево напечатает книгу и выплатит ему процент от выручки. Последний его немецкий издатель умер осенью от передозировки, оставив нас опять неприкаянными. Но он успел продать двести экземпляров, совсем неплохо.
Пол вернулся около девяти, скинул ботинки и забрался под одеяло. В руках у него был масляный пакет из турецкого кафе. Желудок заурчал. Пол бросил газету поверх одеяла. — Угадай, кто там?
Это был завтрашний выпуск «Интернешнл Геральд Трибьюн», пахнущий типографской краской. Я пробежала глазами первую страницу. Хорватия, ОПЕК, звонок о заложенной в «Ла Скала» бомбе. Развернув газету, я увидела: «Поэтесса оправдана после девяти лет заключения». Мать улыбалась своей полуулыбкой, как королевская особа, вернувшаяся из изгнания, — счастливая, но все-таки не доверяющая народу. Она обошлась без меня на процессе. Она была свободна.
Пока Пол ел сандвич с кебабом, бросая обратно в пакет листья салата, я быстро прочла статью. Шок был гораздо сильнее, чем я ожидала. Защита строилась на том, что Барри совершил суицид, замаскировав его под убийство. Я ужаснулась — это сработало?! Слова матери о том, как она рада восстановленной справедливости, как она мечтает принять ванну, как она от всего сердца благодарит присяжных. Она рассказывала о предложениях, которые получила еще в тюрьме, — преподавать в университете, издать автобиографию, выйти замуж за миллионера — производителя мороженого, попозировать для «Плейбоя», — и собиралась принять их все.
Пол протянул мне фалафель[74], я покачала головой. Есть вдруг расхотелось.
— Оставим на потом.
Он бросил пакет у кровати. Все вопросы светились в его темно-карих глазах, ему не надо было говорить ни слова.
Положив голову ему на плечо, я смотрела на синий квадрат телеэкрана, мигающий за морозными цветами на нашем окне, в квартире через дорогу. Я хотела понять, что она сейчас чувствует. В Лос-Анджелесе был полдень. Яркий солнечный февраль, как с открытки. Я представила ее в номере отеля — любезность Сьюзен Д.Вэлерис, — роскошная комната, заставленная букетами от поклонников. Сейчас она проснется на чистых простынях, примет вожделенную ванну и сядет писать стихотворение, глядя на зимние розы. Потом, может быть, поговорит с несколькими журналистами, возьмет напрокат автомобиль и поедет на пляж. Найдет там светлоглазого молодого человека с песком в волосах и займется с ним любовью, пока он не заплачет, пораженный красотой их постельного танца. Что еще можно делать, когда тебя оправдали после убийства?
Вряд ли можно было надеяться, что она разбавит свое ликование минутами горьких раздумий и начнет соизмерять с этим триумфом его цену. Такого от нее нельзя было ждать. Но я видела ее раскаяние, и оно относилось не к Барри или кому-то еще, это был подарок, не включенный в цену триумфа, которую она не могла сейчас даже осознать. Он мог быть тяжким, как траур, неизбежным, как могила. Неважно, сколько зла она причинила мне, неважно, как она была порочна, как жестоко ошибалась, — несомненно, мама любила меня.
Я думала о ней, стоящей лицом к лицу с присяжными, не прикрытой пешечным строем моей лжи. Королева осталась без защиты, но сумела выиграть партию.
Пол вынул из пакета у кровати щепотку табака, как прядь волос, свернул сигарету, зажег, чиркнув спичкой о ящик, служащий нам столиком.
— Хочешь пойти позвонить ей?
У нас не было денег на телефон. Оскар Шайн разрешал нам звонить из своей квартиры.
— Слишком холодно.
Пол курил, роняя пепел на грудь. Я повернулась, сдула серые крошки. Какой длинный путь мы прошли вместе, Пол и я. Из квартиры на Сент-Марк-плейс в пустующий дом на южной окраине Лондона, потом брошенная баржа в Амстердаме, теперь Зенефельдерштрассе. Хорошо бы у нас появились друзья в Италии или Турции. С тех пор, как уехала из Лос-Анджелеса, я до сих пор не могла согреться.
— Ты когда-нибудь хотел вернуться домой? — спросила я Пола.
— Это век бездомных, Астрид. — Он смахнул пепел с моего лица. — Вернуться домой невозможно.
Было понятно без слов — он боялся, что я уеду. Стану американской студенткой — трехразовое питание, соккер, хоккей на траве, — бросив его со своей приютской сумкой в руках. Это был выбор. С одной стороны — фрау Акер и плата за квартиру, мой кашель, Пол, бегающий по издателям. С другой — хорошо отапливаемая комната, будущий диплом, нормальная еда, кто-то, заботящийся обо мне.
Я никогда не говорила Полу, что иногда чувствовала себя очень старой. Слишком тяжелой была наша теперешняя жизнь. Раньше я не могла позволить себе таких мыслей, но как было избежать их сейчас, когда мать освободили? И Оскар Шайн все чаще спрашивал, нельзя ли встретиться со мной наедине, поужинать, поговорить о выставке. Пока мне удавалось отделываться от него, но я не знала, сколько еще смогу продержаться. Он нравился мне — большой, неуклюжий, как медведь, с серебристой бородкой. Опять я хотела лечь под папашу. Если бы не Пол, это произошло бы много месяцев назад. Но Пол был больше, чем мой парень. Он был — я сама.
А сейчас мать звала меня — мне не нужен был телефон, чтобы это понять. Я слышала ее голос, кровь у меня в жилах шептала ее имя.
Глядя на фотографию, где мать махала объективу на ярком калифорнийском солнце, я чувствовала — в эту минуту она едет на машине. Катается, дышит ветром, готовая начать все сначала, — насколько она все-таки американка, что бы ни говорила. Вот моя жизнь, разложенная в чемоданах у стенки, — формы, которые я принимала, разные девочки, которыми я была. Теперь я могу стать дочерью Ингрид Магнуссен в Стэнфорде или Смите, отвечающей на вопросы ее новых детей. «Это твоя мама? — с завистливым придыханием. — Какая она?» Теперь я легко с этим справилась бы, научившись извлекать выгоду из своего горького прошлого — невзначай демонстрируя шрамы, подчеркивая, когда нужно, свое приютское одиночество. Навыки были отточены еще на Джоан Пилер. Меня легко принимались опекать, делали предметом щедрой благотворительности, домашней любимицей, и я не сопротивлялась. Разве для того я столько прошла, чтобы оказаться на речном дне среди ржавых автомобильных обломков?
Снова стать ее дочерью. Я играла этой мыслью, как ребенок платком, пропуская меж пальцев. Снова раствориться в потоке ее словесной музыки. Эта идея соблазняла больше, чем любой мужчина. Разве и впрямь уже поздно вернуться в детство, нырнуть обратно в горн сентябрьских пожаров, переплавиться в ее огне? Расти, не нося в себе груза памяти? «Феникс должен сгореть…»
Как я смею об этом думать? Я, которую стремление оторваться от ее тени, самостоятельно дышать, так далеко завело — даже в эту Европу, пахнущую жжеными волосами от обогревателей.
Лежа в объятиях Пола, я вспоминала, как прошлым летом мы ездили в Данию, искали Клауса Андерса. Он оказался в Копенгагене. Жил с женой и детьми в обшарпанной квартирке, пахнущей грунтовкой для холста и кислым молоком. Мы зашли около трех, он открыл дверь в старом индийском халате, испачканном красками. Его жена была на работе, перед телевизором на кушетке сидели девочка и мальчик, мои брат и сестра по отцу от его третьего или четвертого брака. У девочки в волосах было клубничное варенье, малышу нужно было сменить подгузник, и мне стало ясно, что цепь несчастий так же легко может разрастаться в стороны, как вверх и вниз.
