Эрнесто Сабато - Аваддон-Губитель
Скудный свет лампы не позволял хорошо разглядеть помещение, но по глухому эху шагов, какое бывает только в глубоких и пустых помещениях, С. склонен был предположить, что в подвале, кроме лестницы, больше ничего нет. И вот они подошли к узкому, прорытому в земле коридору, даже не укрепленному кирпичной кладкой. По этому туннелю с трудом мог продвигаться только один человек — она с лампой шла впереди, и сквозь ее почти прозрачную тунику он видел плавно величавые движения ее тела.
Ему не раз случалось читать в газетах и журналах о тайных туннелях Буэнос-Айреса, прорытых во времена колониального владычества и обнаруженных при сооружении метро или небоскребов. Он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь объяснил их назначение. Особенно запомнился ему туннель длиной почти полтора километра между церковью Сокорро и кладбищем Реколета, да еще катакомбы квартала Де-Лас-Лусес и переходы, соединявшие эти туннели со старинными домами XVIII века, — все вместе составляло лабиринт, назначение которого пока никто не сумел разгадать.
Так они шли уже более получаса, хотя ему трудно было точно определить время, в этой призрачной реальности оно текло как бы не в ритме нормальной жизни при свете дня. Безмолвное полубредовое движение по зигзагам и развилкам казалось ему бесконечным. И его изумляла уверенность, с какой она направлялась к тому месту, которое было их целью. Он с ужасом думал, что человек, не знающий этот лабиринт во всех деталях, может больше уже не увидеть улиц Буэнос-Айреса, окончательно заблудившись среди хорьков, ласок и крыс, беготню которых он чувствовал (скорее чувствовал, чем видел), — они непрестанно шныряли под ногами, устремляясь в свои еще более отвратительные и недоступные лабиринты.
Но вот, наконец, он понял, что они пришли на место, так как вдали забрезжил слабый свет. Туннель расширился, и они вышли в пещеру размером почти с обычную комнату, правда, весьма топорно сооруженную, со стенами из крупных колониальных кирпичей и едва различимой лестницей в углу. На одной из стен висел фонарь эпохи вице-короля Вертиса[324] — от него-то и исходил этот мертвенный свет.
В центре пещеры, прямо на земле, лежал тюфяк тюремного вида, однако он казался недавно бывшим в употреблении, а вдоль стен стояли грубо сколоченные деревянные скамьи. Все выглядело весьма мрачно и больше всего напоминало место заточения.
Соледад погасила лампу, и в этот миг С. услышал шаги кого-то, спускающегося по лестнице. Вскоре он узнал это жесткое лицо и глаза ночного хищника, видящие в темноте, — то был Р.! С. не встречал его с тех пор, как уехал из Рохаса учиться в Ла-Плату, но постоянно вспоминал мученья ослепленного воробушка, и вот теперь Р. опять перед ним, хотя он думал (и желал этого), что больше никогда их пути не пересекутся.
Какая связь могла быть между Р. и Соледад? Почему он оказался здесь, словно ожидая его, Сабато? Внезапно у него возникло ощущение, что у Соледад и Р. есть нечто общее, этот присущий обоим ночной, злобный и в то же время завораживающий характер.
— Не думал меня снова увидеть? — спросил Р. своим хриплым, саркастическим тоном, столь ненавистным Сабато.
Все трое стояли в этой пещере, образуя треугольник кошмарного видения. С. взглянул на Соледад — лицо ее еще более непроницаемое, чем обычно, и во всем облике чувствовались несоответственные возрасту величавость и торжественность. Если бы не колыхание груди, все усиливавшееся, можно было подумать, что это статуя, но статуя, полная внутреннего трепета. Под покровом туники С. видел ее тело женщины-змеи.
Он опять услышал голос Р., движением головы указавшего ему куда-то вверх.
— Мы находимся ниже подземелья церкви Бельграно. Знаешь ее? Такая круглая в плане церковь. Церковь Непорочного Зачатия, — прибавил он ироническим тоном.
Затем, как показалось С., изменившимся словно от страха голосом (что для Р. было неправдоподобно), он прибавил:
— Еще тебе скажу, что это место один из узловых пунктов царства Слепых.
И после паузы сообщил:
— Отныне и впредь оно будет центром твоей реальной жизни. Что бы ты ни создал, что бы ни разрушил, все приведет тебя сюда. И если ты не вернешься по своей собственной воле, мы возьмем на себя труд напомнить тебе о твоем долге.
Тут он умолк, а Соледад медленными ритуальными движениями начала снимать с себя тунику. По мере того как она скрещенными над головой руками поднимала прозрачную ткань, обнажалось ее тело с широкими бедрами, тонкой талией и, наконец, с ритмично колыхавшимися холмиками грудей.
Совершенно нагая, она опустилась на колени на тюфяк лицом к С. и плавно откинулась назад, вытягивая и раздвигая ноги.
С. почувствовал, что в этот миг здесь находится центр Вселенной.
Р. снял со стены фонарь, от которого шел резкий запах горелого масла и густой дым. Обойдя пещеру, он остановился рядом с С. и приказал:
— Теперь смотри на то, что ты должен увидеть.
Поднеся фонарь к лежащей Соледад, он осветил низ ее живота, до той поры скрытый в темноте. Устрашенный и завороженный, С. увидел, что вместо гениталий у Соледад светился огромный серо-зеленый глаз, наблюдавший за ним с мрачным ожиданием, с напряженной страстностью.
— А теперь, — сказал Р., — ты должен сделать то, что тебе назначено сделать.
С этого мгновения С. оказался во власти какой-то странной силы — не отводя взгляда от большого, вертикально расположенного и глядящего на него глаза, он начал раздеваться, а затем эта сила заставила его стать на колени перед Соледад между ее раздвинутыми ногами. На несколько мгновений он застыл в этом положении, со страхом и садистским ожесточением глядя на мрачный сексуальный глаз.
И тут она в диком порыве приподнялась, ее крупный рот раскрылся, как у хищного зверя, руки и ноги обвили его и сжали, подобно крюкам из плоти, и постепенно, как беспощадные щипцы, вынудили прижаться к этому огромному глазу, который, чувствовал он, мягко и эластично поддался давлению и наконец лопнул. И, ощущая, как изливается холодная жидкость, С. углубился в другую пещеру, еще более таинственную, чем та, в которой совершался кровавый ритуал, чудовищное ослепление.
Теперь, через сорок пять лет, он вновь в старом доме на улице Аркос. «Если ты не вернешься по своей собственной воле, мы возьмем на себя труд напомнить тебе о твоем долге». Так Р. предупредил С. в ту ночь 1927 года и напомнил в 1938 году в Париже, когда С. думал, что сумеет укрыться в сияющем мире науки. И снова в тишине повторяет ему: «Если ты…» Если что?
Он не знает и, возможно, никогда не отгадает, о чем речь. Но он понял, что Р. отыскал его в «Бостоне», чтобы напомнить о предупреждении. И вот он опять здесь, в запущенном старом саду.
До сих пор у него не хватало смелости взглянуть на стеклянную дверь зимнего сада. Все как будто повторялось: летняя ночь, духота, луна среди таких же грозовых туч. Но между прошлым и настоящим были несчастья и бури, остракизм и разочарование, море и сражения, любовь и пески пустыни. Что же, собственно, на самом деле повторилось в этом возвращении?
То ли из-за его особого состояния духа, то ли из-за всегда окружавшей Марию де ла Соледад тайны, или из-за чего-то вполне реального, но лунный свет казался ему зловещим и коварным. Ему померещилось, будто он находится не в саду старого, но знакомого дома в Бельграно, а где-то на покинутой планете, откуда люди, спасаясь от проклятия, переселились в другие регионы вселенной. Они бежали с планеты, на которой нет и никогда уже не будет солнечных дней и которая навечно осталась во власти бледного света луны. Но такой луны, которая благодаря своему постоянному положению приобрела силу сверхъестественную, сочетая бескрайнюю меланхолию и яростную, садистскую, но мертвящую сексуальность.
Он понял, что час настал.
Поднявшись, он пошел к двери с разбитыми стеклами, обветшавшей от времени и заброшенности. С усилием открыл эту заржавевшую дверь и направился к подвалам дома, светя себе фонарем и повторяя былой маршрут.
Он знал, что в конце лабиринта его что-то ждет. Но не знал — что.
Подъемоказался безмерно труднее спуска, потому что тропинка была скользкая и его внезапно одолела боязнь упасть в болотистую бездну, о которой он догадывался. Он едва удерживался на ногах, ведомый одним лишь инстинктом и еле заметным свечением, сочившимся из расщелин вверху. Так он мало-помалу поднимался, с опасением, но и с надеждой, надеждой, усиливавшейся по мере того, как свет становился ярче. И все же, думал он (и эта мысль его тревожила), свет этот не такой, какой излучает солнечный день, а скорее такой, какой льется с неба, освещенного полночным солнцем, озаряющим ледяным светом полярные области; и хотя эта мысль не имела разумного основания, она утверждалась в его мозгу, доходя до того, что можно было бы назвать надеждой отчаяния: до чувства, подобного тому, что возникает в душе человека, который возвращается на родину после долгих скитаний по гиблым местам и с возрастающей тревогой подозревает, что родина за время его отсутствия могла быть опустошена каким-либо страшным бедствием, невидимыми и жестокими демонами.
