Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины

— но — джаз — единственно — джаз — останется — со — мной — из — всех — прежних — отрад — и — с — этой — своей — страстью — я — не — в — силах — расстаться — даже — теперь —

так что, спой мне свой дикарский, дебильный, ублюдочный джаз напоследок, ещё разок, в системе аккустического резонанса…

Санитар крутил головой, озираясь насторожённо.

— Прощай, моё прошлое, — горько умилился Цахилганов. — Теперь у меня ведь больше никто никогда не родится. И не потому, что…

вот именно: не при чём тут мёртвые сперматозоиды,

а потому что я покидаю мир страстей. Только вот…Джаз — и всё! Послушаю — и пойду выполнять предначертанное… Спой теперь для меня! Пой же, Циклоп!

Но лишь неоновые синеватые лампы зудели в зале,

будто набитые прозрачными возбуждёнными осами.

Вдруг око санитара, зорко следящее за Цахилгановым, устремилось вверх —

выкатилось

и застыло.

Циклоп отчаянно захрипел, зарычал в своём углу.

Гортанный, вой-клёкот-стон заметался, забился в кафельных стенах, словно в судороге.

— …Прекрасно, — кротко восхитился Цахилганов, утирая глаза рукою. — Неподражаемая, животная экспрессия!

Вжимаясь в угол, санитар сучил ногами, не переставая. Око его в ужасе блуждало по верхам.

— Отлично! — всхлипнул Цахилганов от большого чувства. — Только следи за ритмом… Песнь неосторожного орангутанга, попавшегося в петлю из цветущей лианы… Пой, друг мой, пой…

Циклоп взвыл ещё пронзительней! И оглушительный удар по затылку вбил голову Цахилганова в плечи.

Он дёрнулся всем телом раз, другой — и медленно завалился на бок.

— Зачем же по старым швам… — хотел возмутиться Цахилганов.

Однако было поздно.

Он уходил под воду, под тёмную воду. Но тянулся вверх и старался ухватиться хоть за что-нибудь.

— Люба, дай руку! — кричал он без голоса, захлёбываясь в стремительном водовороте, увлекающем его в бездонную пучину. — Скорее.

Однако над Цахилгановым раскачивалась на тёмных волнах лишь резиновая Горюнова, накаченная до предела спасительной пустотой…

Дотянуться до неё было просто. Она, розовая оболочка того, что есть Ничто, даже приближалась как будто…

— Нет, — сказал Горюновой Цахилганов и перестал рваться из глубины вверх. — Нет. Я лучше — туда… Прощай, Люба. Живи.

Он шёл ко дну, держась за горло и готовый разодрать его, распираемое удушьем,

и корабль жизни, уплывающий от водоворота, уже не светил ему огнями, лишь мрачное пятно днища маячило где-то в несусветной дали,

как вдруг Цахилганову стало свободно дышать.

И тьма рассеялась, превратившись в полумглу.

И водный купол распался над ним.

Тогда он увидел себя с высоты, лежащего на кафельном полу прозекторской с разбитым затылком.

Санитар, крепко прижимающий к себе покойницу, сидел неподалёку. А стая парней, похожих на одичавших псов, сновала из зала — в кабинет Самохвалова, из кабинета — в зал,

мимо Цахилганова, лежащего ничком.

Они двигались быстро, пригнув шеи, и почти не разговаривали. Потом четверо из них, поднатужившись, протащили сейф к двери враскоряку, но уронили на пол, не одолев середины зала. И Цахилганов тоже видел это сверху.

Вскоре он услышал стук двери подвала,

затем — шаги.

И парни переглянулись озабоченно.

В зал входил прозектор.

— Что же ты? Зачем? — успел спросить Самохвалов Боречку Барыбина, виновато потупившегося и тихого.

— Дядь Саш! Не уходи, — лепетал тот. — Стой! Погоди!

— Зачем? — Самохвалов пятился к двери. — Борик! Не надо! Сынок…

Однако к Сашке уже подлетели двое подростков, молниеносно сбили с ног, и руки одного из них сцепились на горле у прозектора.

Сашкина шапочка, слетевшая с головы, валялась теперь поодаль,

тесёмочный бант, завязанный кастеляншей, сидел на ней, будто скособоченная бабочка.

— Я не хотел, дядь Саш! — закричал вдруг Боречка издали, когда тело прозектора ещё дергалось. — Я не хотел, правда!

— Да ладно тебе! — прикрикнул на него душивший. — Подержи лучше ноги. Бьётся, зараза. Жилистый, старикан. Быстрей!

Боречка деловито шмыгнул носом и с готовностью прижал дёргающиеся башмаки Самохвалова к полу. Потом сел на них.

— Успокойся, дядь Саш, — приговаривал Боречка сочувственно. — Успокойся… Не надо! Всё уже, всё…

Однако вскоре Боречка вскочил,

— увидев — поднос — с — инструментами.

— …На, вот этим, — протянул Боречка душившему нечто блестящее, увесистое, похожее на зубило. — Давай. Так надёжней… А то жалко его, дядю Сашу… Лучше ударить. Этим, тяжёлым… Чтоб сразу,

— он — же — мучается!

На ногах у Сашки уже сидел другой болван, самый тщедушный, в прозрачном дождевике, и бил прозектора по икрам ребром ладони, словно тренируясь.

— А чего ты — мне?.. — спросил душивший, отворачиваясь от зубила.

— Ага, щас, щас. Понял, — замешкался было Боречка, неловко пританцовывая возле Сашкиной головы. — Понял. Щас…

Боречка ещё раз усердно шмыгнул широким своим носом, вонзая инструмент в лоб прозектора с небольшого замаха, и проговорил жалостливо:

— На всякий случай — надо. Извини, дядь Саш.

Но Боречку, вдруг побледневшего до синевы, качнуло — и стошнило тут же.

— На всякий случай… — отплёвываясь, бормотал он, поглядывая на инструмент. — Чисто — на всякий случай… Прости, дядь Саш.

И жаловался парням, согнувшись в три погибели:

— Ой, не могу. Я крови боюсь… Тьфу. Один бы точно не справился…

— Ну, мы дураки! Ключ же надо было сначала у него, живого, взять! От сейфа — ключ! — душивший только что парень начал обшаривать Сашкины карманы, однако не нашёл ничего, кроме небольшого, величиною с записную книжку, Евагелия, должно быть — старинного, с изрядно износившимися страницами. Между ними мелькнула твёрдая пожелтевшая фотография плотной девушки в гимназической форме,

бесстрашно глядящей вдаль

ласковыми, смешливыми глазами.

Прядь волос гимназистки была перекинута на плечо. И маленькая рука под кружевной манжетой упиралась в тумбу крепко

и победно…

Раздосадованный, парень всё же сунул Евангелие, вместе с фотографией, Сашке за пазуху, фыркнув:

— Барыня, что ль, какая-то?.. Гляди-ка, верующий оказался.

— Нет, он просто так добрый, — натужно выговаривал Боречка, сгибаясь. — Там его мать. Которая настоящая… Она в психушке умерла, типа бичиха.

Топчась, Боречка наступал на тесёмочную бабочку самохваловской шапки.

— Её это, Евангелие называется, — морщился он. — Не его. Он мне показывал… Продать надо.

— За червонец, что ли?! Ну, ты, Борян, жлоб…

— Всё равно же пропадёт, — мучился Боречка. — Жалко… Он говорил, ему эта книга дорогая,

— не — дешёвая — значит…

Его стошнило ещё раз —

возле лежащего Цахилганова, на которого никто не взглянул.

— Трындец, не бьётся твой дядька. Всё! Давай на воздух, — заботливо подхватил Боречку под руку тот, что сидел у Сашки на ногах. — Давай-давай! Сейчас тебе захорошеет. Всё чётко пока.

Они торопливо нырнули в дверь и стали подниматься по лестнице первыми. А четверо снова пытались поднять сейф,

издавая от чрезмерной натуги резкие, непристойные звуки поочерёдно,

и сильно кряхтели,

и матерились вполголоса.

— Поддеть бы чем-нибудь, — оглянулся один, опустив угол сейфа в изнеможении. — А так обосрёмся. Слышь? Поддеть и…

— деть — и — дети — беспомощно — отзывалось — гуляло — под — потолком — слабое — эхо…

— Да ладно, вали на попа, — сказал другой, потирая поясницу. И распорядился: — Потащили.

Они опустили бок сейфа на ступеньку и стали задирать торец.

— Давай-давай, он через две ступеньки ляжет! — возбуждённо кричал один. — Нормально!

— Эй, ты! Меня в стену вжал. Нога… Отпускайте!!! Козлы…

— А как его отпирать будем?

— Сварочным аппаратом разрежем, — кряхтели парни. — Его Чурбан в пэтэу сопрёт…

— Пол бы в машине не проломить. На задний мост повалим.

— А, машина всё равно не наша. Фиг ли нам, кабанам?!..

Про одноглазого санитара, сидящего возле каталки с покойницей на руках, то ли не вспомнили, то ли забыли в спешке.

Тяжёлая их возня и суета на лестнице вскоре стихли. Только неприкрытая дверь наверху тоскливо поскрипывала от ночного сквозного ветра…

Среди разора шло тихое время.

Санитар долго сидел неподвижно. Но вот тёмное вдохновенье озарило одноглазое лицо его. И он запел — захрипел, завыл, раскачивая покойницу, как дитя…