Анатолий Тосс - Американская история
— Нет, спасибо.
Мне понравилось, что он, во всяком случае, поинтересовался.
— Ладно, —сказал он, и я поняла, что мы прощаемся, — пообещай мне, что мы встретимся, когда я вернусь, независимо ни от чего. Хорошо?
— Хорошо, Марк, обещаю. Независимо ни от чего. Через сколько, года через четыре?
И тут я решила попытаться еще раз.
— Марк, — сказала я, — все же скажи, ты знал решение до меня? Мне это важно, Марк.
— Я ведь уже ответил.
Я ничего не смогла понять по голосу. Это было бесполезно.
— Хорошо, как хочешь. Тогда ты обещай, что мы к этому вопросу вернемся, когда ты приедешь и мы встретимся.
— Хорошо, вернемся, — легко согласился он и усмехнулся, видимо, от облегчения, что я отстала, во всяком случае, на четыре года.
— Ладно, — я не хотела затягивать, затянувшееся прощание всегда двусмысленно. — Счастливо тебе, постарайся не скучать.
— Не буду, — Марк усмехнулся. — ты же знаешь, я самодостаточный, — он выдержал паузу. — Иногда даже самоизбыточный.
Теперь улыбнулась я, это было смешно сказано и, главное, точно про него.
— Ну, ты пиши, иногда.
Мне не хотелось вешать трубку.
— Не знаю, — ответил он, — может быть. Вообще-то, я не люблю. Да, кстати, — вдруг спохватился он, — тебе тут письмо пришло.
— От кого? — спросила я. Я ни от кого писем не ожидала.
— Не знаю.
— Распечатай, посмотри, — мне не хотелось специально ехать за письмом, еще раз встречаться с ним — и так слишком длинное прощание.
— Доверяешь, значит, — протянул Марк так, что я поняла, что руки его замяты конвертом. — Странно, это стихотворение.
Он помолчал, видимо, читая.
— Такое ощущение, что оно посвящено тебе, знаешь, что, я не буду читать.
Это было благородно. Я молчала.
— Хочешь, я могу переслать его по почте к Катьке? — спросил Марк.
— Да, — сказала я безразлично, — перешли, почему бы нет? — Мне действительно было безразлично.
— Да, — сказал Марк, — стихи, это ведь здорово, когда тебе пишут стихи.
Я услышала новую озорную интонацию в его голосе и не поняла.
— Все, — сказал он после паузы, — будь молодцом, малыш.
И еще, помолчав, добавил:
— Я буду скучать по тебе.
— Я тоже, — сказала я честно. — Счастливо, пока. И повесила трубку.
Мне было очень грустно, и печально, и тоскливо, и ныло сердце, и я знала, что именно оно, сердце, вобрало в себя и эту грусть, и печаль, и тоску, и все остальное своеобразие чувств, которое не может быть передано перечислениями слов.
«Вот и все», — подумала я про себя.
Прошло всего несколько месяцев, и Марк, как всегда, оказался прав.
После того как мои статьи были напечатаны, события стали раскручиваться с невероятной и поразительно приятной быстротой, и хоть занудно перечислять свои достижения и успехи, но ради правды жизни придется. Для начала меня вызвали в дирекцию университета и предложили остаться на кафедре и, как обычно в таких случаях, выделили место в одной из лучших клиник Бостона, а значит, и Америки, чтобы я могла совмещать научную деятельность с практикой. Формально должность была скромная, но фактически под меня сформировали маленькую группу, и я понимала, что впереди меня снова ждет много работы. Теоретическая часть была сделана, но теперь очередь за практикой, теперь предстояло разработать методику лечения, и то, что сейчас было заключено в сложно читаемых бумажных листах, требовалось перенести, на конкретных пациентов, а это было непросто.
С течением времени работа моя завоевывала лауреатство различных премий — местных, американских и международных, — сначала в психологии, а потом и выйдя за ее пределы. Конечно, каждая премия приносила денежные вознаграждения, отличающиеся по размеру, в зависимости от премии, но иногда вполне солидные. Но материальные дивиденды по-настоящему пришли в полном объеме, когда после двух с половиной лет я, наконец, перевела свою теорию в практическую методику.
Университеты и клиники, не говоря уже про всякие большие и маленькие конференции, приглашали меня читать лекции по всему миру. На работе меня сразу сильно повысили, одновременно и на кафедре, и в клинике, и я стала почетным председателем нескольких обществ, на что я соглашалась лишь бы мне не надо было тратить на мое председательство время.
Вскоре я открыла свою практику, и, хотя принимать там могла лишь два дня в неделю, да и то по полдня, у меня сразу набралась очередь на семь-восемь месяцев вперед. При этом вопрос денег практически не стоял: страховые компании предложили оплачивать мои часы по самой высокой ставке.
Одной из первых моих пациенток стала Мэрианн, ее болезнь не ушла, а, наоборот, обострилась со временем. Я лечила ее долго и терпеливо, и помогала, и если не вылечила полностью, то, во всяком случае, она смогла через какое-то время жить почти полноценной жизнью.
Еще большей неожиданностью стало то, что я каким-то образом попала в фокус общественности, прессы и телевидения. Все началось, когда я получала одну из своих премий. Молодая — все ведь относительно, — уверенная и полная энергии, да притом ко всему с загадочным акцентом, я действительно выделялась на фоне пожилых, усталых и сухих, по большей части, мужчин. Обо мне сделали телевизионный очерк, я подходила под оба эталона: успешной, как говорится, «сделавшей себя» женщины, для модной идеи феминизма; и под вечно обожаемый образ «американской мечты», в который я с легкостью вписывалась, как и вписывалась во все хрестоматийные описания Золушек: «Девушка-эмигрантка, поначалу даже не владеющая английским, без денег и знакомств, своим упорством, трудом и талантом завоевывает Америку. А с ней деньги, признание, славу!»
За телевизионным очерком хлынули приглашения от журналистов, от телевизионных и радиопередач, и скоро я стала частой собеседницей в самых модных передачах, у самых модных ведущих.
Я, по-видимому, подходила им остатками моей былой живости и еще не полностью утраченной непосредственностью, естественным смехом и способностью легко выйти за регламент — посмеяться и над ведущим, и над аудиторией. Им нравился мой непривычный для них юмор, и они смеялись либо потому, что было смешно, либо потому, что я начинала улыбаться, сигнализируя этим, что я пошутила, и что вам, дамы и господа, тоже полагается посмеяться.
Какой-то женский журнал даже напечатал меня на обложке, и это было хотя и пошло, но почетно. К тому же я была не как все остальные на традиционных обложках, в полусуществующем бикини, а в своей врачебной, достаточно закрытой одежде.
Я стала вдруг какой-то интеллектуальной звездой, образцом для подрастающего поколения, олицетворяя своим живым примером нехитросложную и оттого популярную формулу: «Если смогла я, то сможете и вы». И хотя мне очень хотелось при этом показать всем кукиш, но я не могла, хотя бы из приличия. Теперь меня приглашали в университеты и прочие колледжи не только по поводу моей методики, а чтобы поведать юным, как им полагается жить дальше, дабы повторить мой славный подвиг.
Я была модной и меня звали на все самые престижные сборища — и научного, и прочего интеллектуального мира.
Но все это была суета. Сначала эта разноцветная мишура развлекала меня, но мишура есть мишура, и скоро мне надоело.
Оказалось, что деньги, которых стало наконец-то достаточно, потом много, а потом очень много, — не уменьшили проблем и не прибавили радостей. Я, конечно, поначалу от долгой экономии и нуворишеского жлобства накупила себе всего — и модную машину, и одежду, и аппаратуру, и, конечно, удобную квартиру, но скоро, даже очень скоро, закупочная лихорадка перестала меня увлекать.
Я заперла машину в гараже, предпочитая ездить на трамвайчиках, — хоть почитать можно. Одежда меня тоже не слишком волновала, так как я могла по-прежнему не стесняться своей фигуры, и, значит, мне не требовалось тратить так уж много, чтобы скрывать свои телесные изъяны, а именно такая одежда стоит денег. Поэтому я без особой радости наблюдала за увеличивающимися цифрами моих месячных банковских счетов, так и не зная, как воплотить в жизнь свое вожделенное богатство. Хотя, с другой стороны, думала я, есть — и хорошо, пусть будет, не мешает ведь.
Думая о Марке, а я часто думала о нем, я вспомнила, как он сказал как-то, что сами деньги ничего не стоят, они лишь бумажки, деньги всегда чем-то измеряются. Кто измеряет их в домах, кто в машинах, кто в одежде, кто в драгоценностях, кто в «красивой жизни», и, когда я спросила его, в чем измеряет деньги он сам, Марк, подумав, ответил, что измеряет их «свободой духа». Тогда я усмехнулась — мы тогда уже начинали понемногу ругаться, — но сейчас я вполне поняла, что он имел в виду. Только ведь и свободу духа можно измерять по-разному, впрочем, в любом случае для нее не требуется особенно много наличных средств.
