Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич

— Ну, заверни, если недалеко.

— Да без проблем. — Сергей весело крутнул руль, поворачивая «жигули» на улицу Советскую, которая выходила прямо к Оби. На небольшом взгорке, в самом конце улицы, высился трехэтажный особняк из красного кирпича. Тот, кто рисовал план будущего строения, явно желал поразить окружающих или самого себя необычностью: не просто большой особняк из кирпича сложить, а нечто такое, невиданное здесь раньше, чтобы походило оно на замок. И башенками со шпилями, и маленькими балкончиками, и островерхой крышей, и узкими высокими окнами, забранными витиеватыми коваными решетками. Но замысел, похоже, не удался: строение напоминало не старинный замок, а большущий сарай, непонятно для чего разукрашенный. Окружала строение высокая стена, тоже выложенная из красного кирпича. Перед раздвижными воротами, на асфальтированной площадке, густо стояли разномастные машины с дремлющими в кабинах водителями.

— Чего это? — удивился Сергей. — Совещание Каравай проводит? Вон сколько ореликов съехалось-слетелось… Ладно, мы народ не любознательный, нам это поровну… Будем считать, что экскурсии на сегодня закончены, обедать пора, Светлана уже заждалась, наверное…

«Жигули» свернули в переулок, и колеса мягко зашуршали по ровному, укатанному песку. Скоро подъехали к дому и сразу же увидели, что на лавочке перед оградой сидит старик, опираясь на длинную корявую палку, которая вздымалась над ним, как копье. На звук «жигулей» он поднял лохматую, совершенно седую голову и Сергей с Богатыревым сразу же узнали — это был Гриша Черный.

— Живой еще? — Богатырев даже вперед подался, чтобы получше разглядеть старика.

— Как видишь, — весело отозвался Сергей. — Он у нас вечный! Теперь таких уже не делают.

11

С военной службы Илья Богатырев привез два, платка, для матери и для Надежды, а еще немецкие ножницы из крупповской стали и машинку для подстрижки волос. В армии, уже после фронта, он дослужился до старшины роты и, как сам рассказывал, от нужды научился парикмахерскому мастерству, потому что однажды некому оказалось подстричь новобранцев, а прибывшее начальство устроило нагоняй. Вот и взял старшина в руки ножницы и машинку, чтобы содержать своих подчиненных в аккуратном виде.

Соседские мужики, услышав этот рассказ, быстренько сообразили, какую они могут поиметь выгоду, и установили следующий порядок: раз в месяц, в последнее воскресенье, все желающие, у кого была надобность, собирались у Богатыревых на подстрижку. Бокс, полубокс — и готов красавчик. Илья никому не отказывал, стриг всех подряд и платы со своих клиентов не брал. Но клиенты сами дружно выворачивали карманы и сообща скидывались на пару бутылочек беленькой с сургучной головкой. За водкой, досадливо крякнув, безропотно отправлялся Гриша Воскобойников, по уличному прозвищу — Черный. Прозвище свое он получил вполне заслуженно, потому что волос имел необыкновенно черного цвета, да еще с вороньим отливом, блестел, будто каждый день маслом мазался. И был этот волос необыкновенной крепости — не волос, а тонкая проволока. Даже крупповская сталь скрипела. Понимая, что возни с ним больше, чем с другими богатыревскими клиентами, Гриша добровольно вносил отдельный взнос — покупал целую бутылку и, вернувшись из магазина, последним садился на табуретку.

Весело покрикивал, подзадоривая парикмахера:

— Гони, Илюха! Шире, дале, боле, выше!

Богатыревские и соседские ребятишки тут же толкутся, глазеют на веселое действо и путаются под ногами у Надежды, которая сердито собирает на стол — не шибко ей глянется эта воскресная парикмахерская. Но вслух ничего не говорит, помалкивает.

Гриша подмигивает ребятишкам и спрашивает:

— Кошка-то у вас окотилась?

Оказывается, окотилась, четыре штуки принесла, вон, в углу на старом половике ползают, слепые еще.

— Ага, тогда постановляем… — Гриша на минутку задумывается и сообщает: — Как подрастут, мяса накопят, мы их зажарим и в Индию поедем. Кто со мной?

Согласны все, кроме Алексея. Тому котят жалко.

— Господи, и чего буровит, чего буровит, — сердится Надежда и прикрикивает на ребятишек: Да не верьте вы ему! Врет он все!

Верят. Всякой выдумке. А Гриша может и не такое отчебучить. Может прийти и прямо с порога объявить:

— Народы! А вы чего тут сидите?! Там у чайной двух верблюдов привезли и обезьянку. Бесплатно показывают!

И-эх! Пимишки на босу ногу, шапчонки на головы, пальтишки в охапку — несутся к чайной. Там, конечно, никого нет — ни верблюдов, ни обезьянки. Гриша, когда ребятишки возвращаются, не моргнув глазом сетует:

— Значит, увели. Долго собирались, народы.

В начале зимы, как только стукали первые морозы, Гриша становился незаменимым человеком в округе. Он колол скотину. Конечно, при нужде и необходимости любой мужик с парой помощников мог управиться со своим бычком, выросшим за лето, но соседи обычно обращались к Грише, и вот по какой причине: не нужны веревки, не надо бычка к столбу привязывать, на землю валить. У Гриши своя, особая манера имелась. Он спокойно подходил к быку и начинал ему чесать за ухом, бормотал что-то непонятное, и животина, будто завороженная, стояла и не шевелилась. Под мышкой у Гриши, завернутый в тряпицу, покоился кинжал, принесенный с фронта, длинный немецкий кинжал со свастикой на рукоятке. Гриша внезапно стряхивал с него тряпку, вскидывал неуловимым движением и точно бил стальным острием быка в шею. В лен, как говорили мужики. Бык падал на передние ноги, словно подрубленный. И тогда еще одно неуловимое движение — кинжалом по горлу. Алая кровь — на белый снег. Дымится. Хозяйка, как того всегда требовал Гриша, стояла рядом, наготове, и держала в руке пустую кружку. Гриша подставлял эту кружку под красную струю, дожидался, когда она до краев наполнится, и крупными глотками пил дымящуюся на морозе кровь, запрокидывая голову. Две тонкие струйки стекали по уголкам губ. Хозяйки отворачивались, убегали и Гришу недолюбливали, сторонились. А ему хоть бы хны:

— Жизнь — она без крови не бывает! От крови жила крепче становится! Шире, дале, боле, выше!

…Воскресная парикмахерская между тем закрывалась. Надежда подметала волосы, бросала их в печку, и они там, на не потухших еще углях, весело и коротко вспыхивали. Теперь за стол, за неторопкий разговор под водочку. А когда мужики разомлеют, они еще и споют. Сначала уломают Надежду, чтобы она завела, та будет долго отнекиваться, отказываться, но в конце концов согласится и затянет:

Мужики с серьезными, отрешенными лицами подхватят:

И потянется, как веревочка, жалостливая песня о девице, заснувшей утомительным сном от несчастной любви.

В тот год приехали на заготовку леса вербованные. Народ — оторви да брось. Хулиганистый, задиристый, легкий на кулак и на воровство. У Гриши Черного пропала бензопила, которая всегда стояла в сарайке за легкой тесовой дверцей. Вечером, обнаружив пропажу, Гриша пошел разбираться в барак к вербованным. Разобрались… Избили его, измочалили, как тряпку, а после оттащили в дальний переулок и бросили в лужу. Стоял уже октябрь, лужа к утру взялась толстым льдом, и Гриша вмерз, лежа на спине с раскинутыми руками. Мужики, когда узнали, сразу кинулись в барак к вербованным, но тех и след простыл.

После их нашла милиция, был суд, вербованным «нарезали новые лесные деляны» кому по пять, кому по шесть лет, но Грише от этого легче не стало: беспомощный, он едва вставал с кровати по нужде, скрипел зубами от боли и наотрез отказывался ехать в больницу, говорил, что там непременно помрет. Фельдшерица ходила на дом и ставила ему уколы, жена втихомолку плакала, а Гриша время от времени повторял: