Санитарная рубка - Михаил Николаевич Щукин

Михаил Щукин

Санитарная рубка

Ужасный сон отяготел над нами,

Ужасный, безобразный сон…

Федор Тютчев

Страшен сон, да милостив Бог.

Пословица

1

И снова Богатырев воевал.

На этот раз — в родном Сибирске.

Бежал. задыхаясь от гари, по центральной площади, затем по проспекту и никак не мог на бегу дослать патрон в патронник — потная рука соскальзывала с затвора. Давил все ощутимей бронежилет, пригибая к земле, тяжелел автомат, болтался, оттянув ремень, подсумок, а ступни ног натруженно горели в туго зашнурованных десантных ботинках.

Тело требовало передышки.

Но остановиться, отдышаться Богатырев не мог, потому что знал — упадет. И тогда, лежачего, его обязательно добьют.

Бежал на последнем пределе, хрипел, как придушенный.

Асфальт, испятнанный оспинами воронок, грохотал и вздрагивал. Нутряные толчки с лязгом рвались наружу. Под ногами змеились аспидно-черные трещины. С плоской крыши Дома быта отрывисто бил миномет. Возле ствола, наискосок вздернутого в небо, быстро, но не суетно двигались люди, одетые в камуфляж. Издали они казались игрушечными. Над стволом ритмично вспыхивало летучее пламя, и мины ложились посередине проспекта.

Он был пустынен, как в комендантский час.

Богатырев понимал: надо во дворы, под защиту стен. А ноги, не слушаясь разума, несли его вдоль проспекта: от Дома книги — к Дому офицеров. «Здесь дом, там дом, а дома-то и нет!» — Это было чувство обреченной уверенности, что дома уже нет, и оно, как ни странно, придавало сил.

Мины ложились чаще, ближе, гарь густела и выстилалась над проспектом рваным, зыбучим пологом.

Оставалось немного — выложиться в последнем рывке, выскочить в мертвую зону, куда не доставали разрывы, и срезать прицельными очередями людей, которые рушили город.

Но Богатырев не успел добежать, не успел выстрелить, а затвор автомата так и не передернул. Из разбитой витрины продуктового магазина щедро, веером, ударил ручной пулемет. Правое плечо ожгло болью — не помог бронежилет! — и боль эта сшибла на землю. Асфальт разъялся, Богатырев ахнулся в пустоту.

В последний момент, уже наяву, цапнул рукой за железную скобу и удержался на второй полке купейного вагона. Дернулся, подтягиваясь вместе с матрасом к перегородке, и тонко, жалобно замычал — в плече огнем полохнула старая рана. Просунул ладонь под тельняшку» долго гладил тугие рубцы шрама, успокаивая боль и приходя в себя после дурного сна. В яви от него остались лишь грохот вагонных колес да едва ощутимый запах дыма. В купе было жарко, сонно, нудно звякала оставленная в стакане чайная ложечка. Богатырев поднял голову и настороженно принюхался. Горький запах дыма усиливался. «Горим, что ли?!» Упруго соскочил с полки и вышел в коридор. Здесь запах густел, становился ощутимей, а на стеклах вагонных окон слабо маячил и отблески зарева. Богатырев приблизился к окну и замер.

По великой Барабинской степи катился весенний пал. Пламя шло понизу, по прошлогодней траве, по высохшим камышам, высоко взметывало вверх черные лохмы дыма. Ветер, налетая с разгона, подхватывал их, подкидывал еще выше и гнал прямо на поезд. Изреженные встречным потоком воздуха лохмы дотягивались до вагонов, доносили до спящих людей грозное дыхание степного пожара.

Богатырев увидел, как огонь налетел на маленькую ложбинку, рассыпался блескучими пучками искр, врезался в березовый колок, вскинулся в небо и сорвал половину ночной темноты, раскинув над землей зыбкий, неверный свет.

В считанные минуты степь стала зловещей. Показалось даже, что возникнет сейчас что-то еще, более громадное и грозное. А поезд не сбавлял хода, рвался вперед, словно желал скорее убежать из зоны пожара, который стремился к железнодорожным путям. Богатырев стоял, не шевелясь, смотрел, не отрываясь, и чувствовал, как тяжело бухает сердце от неясного, но пугающего предчувствия.

Из соседнего купе, широко зевая, выбрался пожилой мужик в майке, постоял рядом, вглядываясь в окно заспанными глазами, почесал под мышкой и громко, протяжно выговорил, словно пропел:

— Го-о-рим, братцы, гори-и-м…

2

«Не так хотел вернуться, а оно вон как выплясалось», — мимолетно подумал Богатырев, когда оказался на перроне вокзала Сибирск-главный. Не желая толкаться, переждал, чтобы схлынула толпа пассажиров, и вслух, негромко выговорил:

— Никто встречать не вышел, никто не целовал, оркестра и ковровой дорожки также не наблюдалось…

Шесть лет он не был в Сибирске. И вот: старый величественный вокзал, построенный еще в тридцатые годы, тяжелые входные двери, покрашенные в черный цвет, и гипсовый пионер в галстуке, вскинувший руку в своем пионерском приветствии. Уцелел, юный, несмотря на все перемены. Богатырев подошел к нему, как к родному. Похлопал ладонью по холодному постаменту и вблизи разглядел: краска облупилась, пальцы отбиты, по ногам пошли трещины, но — стоит, разлюбезный, встречает салютом всех, кто его помнит. «Привет тебе, дорогой, привет…» Не убирая руки с постамента, Богатырев еще полюбовался на пионера, а затем снял с плеча потрепанную спортивную сумку, поставил ее под ноги и снова вслух, негромко сказал:

— Все свое ношу с собой…

Отныне в этой сумке помещалось его имущество, нажитое за тридцать с небольшим лет: пара трусов, две тельняшки, легкая куртка, пять пачек дешевых сигарет без фильтра, бритва, мыльница, полотенце и пистолет Макарова с двумя запасными обоймами.

«Ничего, как-нибудь…» — Вскинул голову и прищурился, глядя на яркое утреннее солнце.

Жить хотелось.

Потрогал пальцами шершавый подбородок, подхватил сумку и направился в вокзал, который заметно изменился, но не в лучшую сторону: старый красавец и раньше-то не отличался особой чистотой, а теперь и вовсе выглядел таким грязным и неухоженным, будто он был бесхозный. В туалете, хотя и платном по новой моде, но донельзя загаженном, Богатырев примостился кое-как к щербатой раковине, побрился, ополоснул лицо холодной водой и поскорее выбрался на привокзальную площадь — очень уж тяжкий запах висел в сортире, куда пускали только за деньги.

На краю площади остановился, увидев знакомую надпись над десятиэтажной гостиницей — «Сибирская», и невольно закрыл глаза.

…Там, на крыльце этой гостиницы, в минувшей жизни, казавшейся сейчас немыслимо далекой, молодые лейтенанты, числом пятеро, пили шампанское, за ними маячил официант с подносом, на котором в ровном строю стояли фужеры, доверху наполненные искрящимся напитком, а рядом, чуть раскачиваясь, скрипач из ресторанного оркестра трогательно и тревожно выводил мелодию старинного вальса «На сопках Маньчжурии», хотя лейтенанты, вчерашние курсанты, не заказывали ему именно