Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса
«Ханна говорит, что мне стоит поступать в Барнард».
«Ханна говорит, что сейчас у каждого есть новый айфон».
«Ханна говорит, мне нужно обновить гардероб для собеседований в университетах».
Я ведь не заставляла ее все это говорить. К тому же обвинять человека в покушении на убийство — это уже чересчур, даже если соседка дочери вам не нравится.
Особенно когда совершенно ясно, что произошел несчастный случай.
В любом случае, нельзя доказать обратное, а ведь это главное, так? Ну, знаете, презумпция невиновности и все такое. «В отсутствие надлежащих доказательств».
— Как продвигается расследование? — спрашиваю я, когда балетки Легконожки в следующий раз шлепают ко мне в палату и Стивен занимает привычное место в дверях.
— Считай наши беседы не расследованием, а моим стремлением узнать тебя получше. — Доктор стоит в центре палаты (на этот раз без стула), переминаясь с ноги на ногу. При каждом движении ее бумажная одежка — синяя, в отличие от зеленой у нас с Люси, видимо в тон стенам, — громко шуршит. Легконожка моргает, будто ей мешают контактные линзы, которые она не привыкла носить. Ручаюсь, ей не разрешают носить очки при встрече с пациентами вроде меня. Тот, кто «опасен для себя и окружающих», вполне способен выколоть ей глаза металлическими дужками или стеклом.
Интересно, какие тут правила насчет пациентов, которым необходимы очки. Их тоже заставляют перейти на линзы? Может, очки позволяют носить только в одиночестве, а на время визитов Легконожки их забирают и весь сеанс пациенты видят только размытые силуэты.
Люси ушла на обед с другими девочками, которым разрешено посещать столовую. (Мне обед принесли в комнату, как обычно.) Люси с самого первого дня выпускают из комнаты на завтраки, обеды и ужины — может, в качестве награды за безропотное проживание с потенциально опасной соседкой, или в столовой удобнее следить, чтобы она не блевала. Еще Люси покидает палату для сеансов с Легконожкой, а вчера ей разрешили воспользоваться душем дальше по коридору. Видимо, пациентки, которые кидаются стульями, должны довольствоваться ведром с мочалкой.
— Как вы надеетесь узнать меня получше за такое короткое время? — спрашиваю я. — Чтобы узнать человека, с ним нужно проводить куда больше одного часа в день.
— Жаль, если наше общение кажется тебе ограниченным.
Меня бесит, что, по ее словам, выходит, будто количество времени, которое мы проводим вместе, зависит лишь от точки зрения, будто на самом деле мы с ней общаемся куда больше, вот только я не в курсе.
И вообще, как она узнает меня получше, когда я тут заперта? Здешнюю обстановку нормальной не назовешь. Даже если доктор считает, что мне нужна «изоляция от привычного окружения» и все такое, обстановка имеет очень большое значение, а в этой палате и самый здоровый человек быстро спятит. Впрочем, мне без разницы, узнает меня Легконожка получше или нет. Я здесь по недоразумению. Просто жду, «когда инцидент исчерпает себя». «Пока все не уляжется».
Я опускаю босые ноги на линолеум. Мне так скучно, что впору свеситься с кровати лицом вниз и пристально разглядывать пол, как я раньше разглядывала потолок и стены.
Уголки губ Легконожки слегка приподнимаются.
— В одном ты права: ситуация для тебя непривычная.
Наверное, ее научили таким приемчикам в медицинском институте. Профессора демонстрировали: «Улыбайтесь вот так. Дайте понять, что сочувствуете пациенту, но не слишком». Я представляю, как доктор Легконожка тренируется перед зеркалом, пока челюсть не онемеет.
— Кроме того, мы опрашиваем твоих прежних друзей и знакомых, чтобы изучить ситуацию до мозга костей.
Мне не нравится выражение «до мозга костей». Перед глазами проносится картинка: шматок плоти отпадает, обнажая белую кость черепа. Я сглатываю.
— И что вы обнаружили?
В общежитии знали о нашей с Агнес близкой дружбе. Агнес шутила, что мы с ней как сиамские близнецы, никогда не разлучаемся: на лекциях, в столовой, в спортзале мы всегда вместе. Мы действительно стали лучшими подругами, хотя познакомились совсем недавно.
— Что ваши отношения с Агнес были очень… необычными. — Доктор Легконожка произносит это слово как эвфемизм.
— Мы довольно быстро сблизились. — Я пожимаю плечами. — У меня всегда так. Даже в детском саду я завела штук десять лучших подруг.
Она что-то записывает в моей истории болезни, аккуратно пришпиленной к планшету. Я хмурюсь. С каких пор запрещено иметь много друзей? Если этот симптом на что и указывает, то только на общительную натуру.
— Да, — соглашается доктор Легконожка, — я получила такое убеждение, что у тебя было несколько очень тесных дружеских связей.
Меня так и тянет спросить: «И откуда же вы „получили такое убеждение“?», но ведь она наверняка и правильную речь добавит в список симптомов: «Ханна Голд стремится продемонстрировать свое интеллектуальное превосходство».
Что поделаешь, если я умнее собственного врача.
— Кажется, ты не слишком переживаешь насчет случившегося, — добавляет доктор Легконожка. — Даже не спросила о состоянии Агнес.
— Может, потому и не спросила, что не ждала ответа. Вы мне даже с родителями не разрешаете поговорить. — Я готова топнуть ногой, но без нормальной обуви топать нет смысла.
— Может, и так, — соглашается доктор Легконожка, и я понимаю, что допустила ошибку. Зря я сказала «может».
Что не отменяет моей правоты: Легконожка по-прежнему ничего не говорит про Агнес.
Видимо, ей насплетничали, будто наша дружба с Агнес была не такой безоблачной, какой выходит по моим словам. Может, одна из девчонок в общежитии засекла нас с Джоной вместе или видела, как мы сидели под одним пледом в тот киновечер, когда Агнес осталась в комнате заниматься. Кем бы ни была эта сплетница, она, видимо, позвонила доброй докторше и описала нашу дружбу с Агнес словами «тесная» и «необычная», вместо того чтобы назвать нас «близкими подругами» или «не разлей вода».
Я трясу головой. Все это ничего не доказывает. Даже если они в курсе насчет нас с Джоной и собираются меня пристыдить «предательством» и прочей ерундой, я же не настолько ненормальная, чтобы причинять вред лучшей подруге, лишь бы замутить с ее парнем. Но как докажешь, если я заперта здесь и слушает меня только доктор Легконожка?
Моя мама против камер-одиночек в американских тюрьмах. Она уверена, что это слишком «жестокое и бесчеловечное наказание», противоречащее конституции. Однако она не смогла — не захотела? — предотвратить мое заключение.
Внезапно, хотя кондиционер работает на всю катушку (как обычно), меня бросает в жар. Пот проступает на ладонях и на шее под волосами. Я свирепо оглядываю палату, будто надеюсь заметить то, чего раньше не видела. Еще одно окно. Потайную дверь. Выход. Но палата выглядит совершенно так же, как в день моего приезда.
Мне хочется сжать кулаки, но я сдерживаюсь, чтобы не дать Легконожке повод для новых записей.
Стоп. Кое-что все-таки изменилось. Помятое одеяло на кровати Люси, длинный темный волос, контрастно выделяющийся на фоне белых простыней. Теперь у меня есть Люси, девушка с милым именем, которая скучает по своему парню. Которая заболела, потому что стремилась создать себе идеальное для танцовщицы тело. Как раз в этот момент Люси протискивается мимо Стивена, который, как обычно, почти полностью заслоняет дверной проем. Пусть я заперта в этой рвотно-зеленой комнате, но теперь заключение не одиночное. Уже нет. Хоть Люси подселили ко мне и не в качестве испытания, как я сначала решила, но она здесь. Она ходит на обязательные сеансы в кабинет на первом этаже и ест в столовой. Наверняка кто-нибудь спросит Люси, как дела у ее соседки. Даже если здесь нет камеры, за нами все равно наблюдают: слушают, следят, проверяют комнаты.
Люси должна меня полюбить.
К счастью, я знаю, как стать лучшей подругой. Этот навык я шлифовала с детского сада.
Пусть Люси и не подразумевалась как испытание, я все равно пройду его на отлично.
