Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса
Родители обожают путешествовать.
— Например? — спрашивает Легконожка.
Интересно, этому ее тоже научили в медицинском? «Задавайте вопросы ненавязчиво, чтобы поддержать разговор. Пусть пациентка откровенничает о всяких мелочах, которые кажутся ей несущественными. Не успеете оглянуться, как она уже рыдает у вас на плече и жалуется, как в четыре года родители бросили ее на всю ночь одну в гостинице, а сами пустились в загул по казино Монте-Карло».
Как бы не так, Легконожка. Я тогда совсем не испугалась. Спала как младенец. По сути, я и была младенцем.
Но сейчас нужно срочно придумать способ очаровывать добрую докторшу. Вот бы Люси была здесь, тогда Легконожка увидела бы, как замечательно я с ней общаюсь. Впрочем, даже будь Люси здесь, доктор слишком увлечена собственными вопросами — пытаясь заставить меня открыться, довериться ей, поддаться терапии, — чтобы заметить, какая я хорошая подруга.
И все-таки надо ей показать, как легко я схожусь с людьми. В обычной обстановке. Скажем, в столовой.
А это означает, что мне нужно заслужить привилегии. Очевидно, на спокойствии и послушании (если не считать инцидента со стулом) тут далеко не уедешь. Легконожка вроде бы стремится увлечь меня разговорной частью «лечения». Стремится «узнать меня получше».
— Венеция, — говорю я. — Из нашего гостиничного номера в Венеции вид был красивее, чем здесь.
— Ни разу там не бывала.
— А я много где бывала. Сами понимаете, единственный ребенок. Родители меня повсюду с собой брали. — Я делаю паузу, но затем решаю скормить ей еще что-нибудь; пусть запишет себе в планшет, что сегодня я «пошла на контакт». — Печально быть единственным ребенком.
Легконожка так и не принесла новый стул и по-прежнему стоит, слегка покачиваясь, посреди комнаты. Ее бумажная униформа шуршит. Не то что у Люси — та настолько грациозна, что двигается совершенно беззвучно даже в уродливой пижаме.
— Я умоляла родителей подарить мне младшую сестренку. — Тут я соврала, но Легконожка этого не знает. Она, небось, думает, что каждый ребенок мечтает о братике или сестричке.
Доктор крепко сжимает губы. Я представляю, как она придумывает следующий вопрос: «И как же ты воображала себе жизнь с младшей сестрой? Ты пеленала пупсов и мечтала, что они превратятся в настоящих младенцев?»
Мысленно я отвечаю ей: «Нет, я не пеленала пупсов. Нет, я не воображала себе жизнь с младшей сестрой. В итоге я завела настоящих друзей, с которыми можно играть».
Наконец она спрашивает:
— И что отвечали родители на такие просьбы?
— Ой, ну вы же знаете, как обычно говорят родители единственного ребенка: «Нам больше никто не нужен. Мы очень тебя любим». А иногда даже: «Нам и с тобой хлопот хватает», — говорю я с улыбкой, и доктор Легконожка улыбается в ответ, не подозревая, что я вру.
Со мной не было хлопот. Я вела себя идеально. Друзья родителей вечно жаловались на истерики своих детей, а мои папа с мамой только удивлялись, какая я послушная.
Однажды мы ужинали вместе с другой семейной парой, чья няня в последнюю минуту не смогла прийти. (Мои родители никогда не связывались с няньками.) Мы собирались в дорогой ресторан, и отцу с матерью пришлось поднапрячься, чтобы изменить бронь с пяти персон до семи. Детского меню там не оказалось, и друзья родителей еле уломали шеф-повара принести макароны с маслом, но их отпрыски все равно отказались их есть.
А вот я в тот вечер впервые попробовала устрицы. Когда я попросила добавки, папа просиял от гордости. Другая пара в изумлении таращилась на нас. Вот интересно, о чем они думали: что мои родители во всем их превосходят или что я попросту идеальный ребенок?
— Знаете, я с нетерпением ждала, когда у меня появится соседка по комнате. Еще одна причина записаться в летнюю школу.
Тут я почти не вру. Меня не пугала необходимость делить личное пространство — договариваться, чья очередь выбирать музыку, или просыпаться среди ночи, потому что соседка ворочается в кровати, всякие такие штуки. А уж Агнес и подавно не боялась. Поскольку она старшая из трех сестер, у нее даже комнаты своей не было с четырехлетнего возраста, когда появилась на свет первая из младшеньких. Агнес часто жаловалась, что в три часа ночи на кормление просыпались не только ее родители.
— Когда соберусь стать матерью, заведу только одного, — заявила она мне.
— У меня вообще детей не будет, — ответила я.
Судя по виду Агнес, раньше ей не приходила в голову мысль обойтись без детей.
— Еще лучше, — согласилась она. — Я и так буквально вырастила сестер, поэтому ничего не теряю.
— Ты уже слишком много потеряла.
— В каком смысле?
— А в таком, что детства у тебя толком и не было. Всю жизнь родители заставляли тебя приглядывать за сестрами. Вот ты и изображала взрослую, вместо того чтобы побыть ребенком.
Агнес промолчала, но на лице у нее все было написано. Она никогда раньше так не злилась на родителей, никогда так не страдала из-за появления сестер.
Сейчас я говорю доктору Легконожке:
— Мы вечно болтали допоздна, делились секретами. Старались держать глаза открытыми, хотя они уже слипались, потому что нам всегда было о чем поговорить. Мы с Агнес даже свет не гасили, чтобы случайно не заснуть. — Пауза. — Здесь так не получится. — Я указываю на флуоресцентные лампы на потолке, работающие по расписанию. В палате нет ни выключателя, ни розетки.
— Да, — соглашается Легконожка, — здесь так не получится.
Она моргает, когда разговаривает. Должно быть, контактные линзы мешают.
Стивен, окопавшийся на пороге, прочищает горло. Он, в отличие от Легконожки, носит часы. (Их тоже можно использовать как оружие, если пациентка попадется достаточно целеустремленная и ловкая.)
Я улыбаюсь:
— Похоже, наше время вышло.
Доктор кивает:
— Верно. Но ты сегодня отлично поработала, Ханна. Спасибо, что доверилась мне.
— Спасибо вам, — отвечаю я.
Стивен открывает доктору Легконожке дверь. Она захлопывается за ними, но теперь магнитный замок щелкает чуть тише, чем когда меня в последний раз оставили тут одну.
Я снова улыбаюсь — на этот раз искренне. В пять лет мне отлично удавалось манипулировать друзьями родителей, заставляя стыдиться собственных детей, заставляя верить, что я неизмеримо лучше них.
И по-прежнему отлично удается.
двенадцать
На следующий день, когда наступает время обеда и медбрат открывает дверь моей палаты — то есть нашей, ведь хорошая подруга скажет, что палата принадлежит нам обеим, — у него нет с собой подноса. Он жестом велит мне выйти из комнаты вместе с Люси.
Вот и все. Я заработала первую привилегию.
Коридор выглядит в точности так же, как и в тот день, когда меня сюда привезли: те же рвотно-зеленые стены и поцарапанный серый линолеум на полу. Люси идет на несколько шагов впереди меня, а медбрат — на несколько шагов впереди нее. Мы останавливаемся на лестничном пролете второго этажа.
Я была права. Столовая на втором этаже.
Дверь открывается в большое помещение, но поскольку потолок такой же высоты, что и у нас наверху, пространство кажется меньше, чем есть на самом деле. У каждой стены стоят длинные столы с прикрепленными к ним скамейками (стульями тут не побросаешься). Стены сделаны из тех же крупных блоков, но окрашены не в зеленый, а в липкий, фальшивый небесно-голубой. Зал в голубых мальчишеских тонах полон разными девочками, если не считать нескольких санитаров, большинство из которых такие же мускулистые, как Стивен. Ясно, для чего они здесь. Пол такой же тускло-серый. Люси устремляется к столу в правой половине зала, и я было иду следом, но санитар меня останавливает.
— Сюда, — говорит он, указывая налево.
— Нас рассаживают?
— Можешь садиться где угодно на этой стороне столовой. — Он подводит меня к пустой скамейке. С другой стороны стола уже сидят две другие девочки.
Интересно, они тоже раньше считались «опасными для себя и окружающих»?
