В прах - Байи Жан-Луи
В момент оплаты она замечает в глазах продавщицы (и незаметно вызванной хозяйки) неподдельный страх. Платье — три тысячи шестьсот шестьдесят пять, платок — двести двадцать пять, красивая сумочка — девятьсот девяносто: общая сумма составляет четыре тысячи восемьсот восемьдесят евро, мадам.
Мадам протягивает кредитную карточку. Машинка медлит, будто, робея, ужас в глазах растет, но вот операция принята, три улыбки после вмиг спавшего напряжения.
Как легко, как легко на улице! Теперь — за туфлями.
Второй день занят последними приготовлениями. Билет первого класса пришел по почте с королевскими приветствиями, напечатанными на карточке. Чемодан все еще презентабельный, им так мало пользовались.
Вечером она в поезде, и вот на перроне — Поль-Эмиль, господи, он уже взрослый мужчина, вот отель, звездный, как августовское небо, а в ванной целая выставка парфюмерии! Тапочки можешь потом забрать с собой, объяснил Поль-Эмиль, а пеньюар оставишь.
На завтраке шведский стол напоминает мадам Луэ банкет по случаю золотой свадьбы четы Леритье, тогда он казался нескончаемым. Но этому пиршеству она оказала меньше чести, чем хотела бы, так как очень мало спала, желала попробовать все, банную пенку, фен, большой экран телевизора, господи, а фильм в полночь, у девчонок ни стыда ни совести. Она не торопилась лечь в постель, боясь своим сном прервать фильм, в котором жила сама.
В машине она чуть не села на переднее сиденье, рядом с водителем! К счастью, господин из гостиницы открыл ей нужную дверцу. Приходится учиться. Внутри машины она чувствует себя как в яме, скрытая от взглядов, останавливающихся — от лифта через холл до тротуара — на этой толстой женщине в вечернем платье, которая не имеет с ней, Жаниной, ничего общего.
Все последующее — сон, но беспокойный и чреватый опасностями. Гордость, которую она испытывает, когда говорят о ее сыне, ее Поле-Эмиле, ее малыше. Так вот кем он стал, великим пианистом, одним из лучших, лучшим в своем поколении! По окончании официальной речи ему надо что-то ответить, он выходит к микрофону и произносит лишь одну фразу. Ваше величество, госпожа министр, господин посол, дамы и господа, слова всегда немного пугали меня, а музыка вселяла уверенность: поэтому не обижайтесь, если в ответ на слишком лестные отзывы, которые только что прозвучали, я просто сяду за рояль.
Из этой речи на иностранном языке мадам Луэ понимает, что Поль-Эмиль, произнося кем-то подготовленный для него ответ, находится в таком же положении, что и она в своем платье от Леонарда, и это — как мостик, переброшенный между сыном, вознесенным так высоко, и матерью, оставшейся здесь, внизу.
Ужин роскошный, но как себя вести? Шаль все время соскальзывает. Из какого бокала пить? И тому подобное.
Надетое ею платье предназначено облачать женщин с плакатов Мухи, эдакие водоросли, которые волна захлестывает и увлекает в танец. Применительно к мадам Луэ эффект поражает. Ее отмечают. Стройная королева, в силу своей должности вынужденная бороться с фламандской мягкотелостью, одета в строгий шелковый костюм. Королеве представляют мать героя дня. Задействован фотограф. Мадам Луэ слишком взволнована и даже не успевает представить себе, как парикмахерша Надеж благоговейно показывает фотографию клиенткам, листающим журналы о счастливые новостях и высокомерных принцессах. Ощущения противоречивые: это и есть королева? Для королевы слишком простовата.
Кажется, ваша профессия не имеет отношения к музыке?
Да какое там! Я крановщица. На стройке.
О, должно быть, тяжелая работа.
Тяжелая, но интересная. Вот, например, сейчас у нас большая стройка, новое здание полиции, чего тут рассказывать. А у меня новый погрузчик марки «Катерпиллер». Двадцать тонн, а вы ведете его кончиками пальцев. И грузите по три кубометра за каждый заход. Хотя в инструкции пишут три-двадцать-один, но лучше не перегружать, иначе механику может заесть. Корпус совсем новый, сидишь в кабине, как в седане, честное слово. Я могу даже радио слушать, если захочется.
Вы, должно быть, гордитесь Полем-Эмилем!
Что есть, то есть, парень радует.
У него красивое имя, как у консула...
Да нет. Эмиль — это имя моего отца, а Поль — имя крестного.
На четвертый день она возвращается домой и вешает платье в шкаф.
VIII. Дом
Зимой наш сарай, признаться, весьма невзрачен. Стены, летом способные окрашиваться в сочные и теплые тона старой древесины, земляной пол, утрамбованный башмаками садовников до твердости и блеска мостовой, — в эти скудные декабрьские дни все кажется сероватым. Первое время Поль-Эмиль выглядел не лучше. Скверный вид, это уж точно. Чахоточная бледность, потемневшие веки, унылые пряди.
Затем, взбодрив себя, решился на светозвуковое сопровождение. Зрителей, увы, не оказалось; и все же сдержанно-тусклая атмосфера сарая словно пробудилась. Довольно искусно — с таким совершенным искусством пиротехники поражают нас ракетами, которые нам, неопытным, кажутся яркими вспышками, но — как мы понимаем позже — являются всего лишь скромными предвестниками грядущего взрыва, — он выдал на животе два пятна (о, красивый зеленый!) на уровне двух подвздошных ямок.
Эти пятна медленно, но, не тускнея, растянулись и слились; вся нижняя часть брюшины приобрела густой, изумрудно переливающийся оттенок. И вот, словно открыв в себе скрытые возможности, волшебному раскрашиванию упоенно и безудержно предалось уже все тело. Потребовалось не больше недели, чтобы трупная бледность сменилась богатейшей зеленой гаммой.
Ведь при жизни наше тело населяют колонии бактерий, особенно в обильных складках кишечника. Пока мы соглашаемся себя подпитывать, они довольствуются тем, что мы им поставляем. Мы научились держать их на почтительном расстоянии, и они знают, кто в доме хозяин. Но стоит нам только умереть, как они начинают мстить нам за все эти годы крепостничества, кусают руку, которая их кормила, и пожирают все, что находят.
Поль-Эмиль — при жизни столь чуждый большинству законов своего биологического вида, неспособный ни соблюдать самые обычные правила, ни подчиняться самым универсальным требованиям, — этот закон нарушить не смог. Как и все, он стал ареной бактериальной вакханалии. Как и всем, ему пришлось превратиться в гигантскую грибницу для выращивания и размножения мицет на тканях, органах и слизистых оболочках, быстро меняющихся до неузнаваемости. Обманчивая иерархия, которую мы устанавливаем между тем, что в нас самих нам кажется благородным и презренным, была вмиг отброшена со всей ее лукавостью и тщетностью. Руки Поля-Эмиля зеленели не менее поспешно, чем его ноги, мозг — не менее торопливо, чем привратник желудка пилорус. Деформируясь, мышцы и связки питали так же мало уважения к ноздрям, как и к пальцам, вскоре изуродованные еще больше, чем пальцы столетнего старика, страдающего артритом. Над этим, несомненно, стоило бы поразмыслить, как это делали наши мудрые предки, когда пускались в погребальные пляски или приводили своих отпрысков вместе со всей семьей посмеяться над висельниками, которым смерть на свежем воздухе придавала забавные ужимки и отменные гримасы. Но в наши дни разложение — это зрелище, которое мы можем предложить только своим, да и то незрячая очам: Поль-Эмиль, привыкший к сценам под прожекторами и студиям грамзаписи, на сей раз приберег для себя звук и свет этой последней хроматической фантазии.
Цвета, которыми он разукрасился, имели звуковое сопровождение. Ибо мухи — встречающиеся зимой крайне редко — все же появились, чтобы столпиться вокруг пиршества и в яства отложить свое потомство, которое будет насыщаться после них.
Принцесса Астрид щедра. Участие в конкурсе богато вознаграждается, не считая роялти за коллективный диск, традиционно записываемый лауреатами: вторым призером, третьим и так — до седьмого, а также призером публики и призером Короля. Правда, впервые в истории конкурса Поль-Эмиль завоевал один и первую премию, и премию Короля, и даже премию публики, которая была очарована легкостью этого увальня, виртуозностью этого недотепы и красноречием, правда музыкальным, этого чуть ли не аутиста.
