Сестры Шанель - Литтл Джудит

– С ней все будет в порядке, – сказала сестра Бернадетта, когда нас наконец впустили. Джулия-Берта спала; я опустилась на колени у кровати и взяла ее за руку, чтобы пощупать пульс; одеяло медленно вздымалось на ее груди.

О, Джулия-Берта! Если бы только раны и печали можно было излечить в свежевыпавшем снегу. Если бы только тоска по любви заглушалась холодом и льдом, я бы каталась там вместе с тобой.

Я не удивилась, когда несколько недель спустя монахини сообщили нам, что наша бабушка едет в монастырь. После пребывания в лазарете Джулии-Берте трижды удалось улизнуть в город. Она бродила в поисках сына кузнеца, пока кто-нибудь не находил ее и не приводил обратно.

Ей нельзя было оставаться в Обазине.

Однажды днем, складывая наволочки, я услышала разговор настоятельницы и сестры Ксавье, стоявших у бельевого шкафа.

– Для Джулии-Берты лучше быть в кругу семьи, – тихо проговорила матушка. – Их бабушка с дедушкой переехали в Мулен, и Джулия-Берта вполне может пожить у них. Что касается Габриэль и Антуанетты, вы уже говорили с матерью аббатисой?

– Да, – быстро ответила сестра Ксавье, словно желая ее успокоить. – Они все время под строгим наблюдением. Она заверила меня, что их добродетель будет в безопасности.

– А двери? – В голосе настоятельницы слышалось сомнение.

– Все время запираются. Им будет разрешено покидать помещение только для мессы и других благочестивых целей.

– Но солдатские казармы… – начала мать-настоятельница.

– На другом конце города. Далеко от пансионата.

Я уронила наволочку.

Казармы.

Пансионат.

Мне не терпелось рассказать об этом Габриэль. Мы поедем в Мулен, в пансион Нотр-Дам! Мы будем рядом с Эдриенн.

Новые силуэты

Мулен

1900–1906

ОДИННАДЦАТЬ

Когда в первый день пребывания в пансионе Нотр-Дам я расположилась на обед в столовой, ко мне подошла Эдриенн и, наклонившись поближе, зашептала:

– Нинетт, ты не на своем месте. Здесь сидят payantes[15].

Payantes, объяснила Эдриен, это богатые девушки, за которых платят их родители. Мы назывались nécessiteuses[16]. И имели возможность находиться здесь за счет благотворителей. Я быстро усвоила, что в пансионе у каждого свои места. Наше оказалось на самом дне.

– Посмотрите, как они едят, – хмурилась Габриэль, глядя на столик богачек в другом конце комнаты. – Точно свиньи у корыта. А вот эта уродина! – продолжала она. – Ее кожа похожа на Центральный массив, а подбородок – словно Пюи-де-Дом. И все же она уверена, что лучше нас. И та, – кивнула она в сторону темноволосой девушки, сидевшей к нам ближе всех. – Если ты богат, это вовсе не означает, что тебе не нужно мыться. Я даже отсюда чувствую, как от нее несет.

У нас были разные столы, разные спальни, разные классы, разная форма. Мы все носили черные блузы и юбки, но если у payantes они были новые и хрустящие, из гладкой и дорогой ткани, то у нас – плохо подогнанные, с чужого плеча, с маслянистым блеском от износа, выцветшие от слишком частых стирок. Мы надевали поверх формы фартуки, потому что, пока payantes наверху упражнялись в игре на пианино или причудливом рукоделии, мы внизу мыли полы или скребли кастрюли. Все ученицы носили на плечах пелерины, маленькие накидки, похожие на цветочные лепестки; у них – из роскошного темно-красного кашемира, у нас – из черной шерсти, грубой и узловатой, будто payantes были розами, а nécessiteuses – сорняками.

В Обазине мы сознавали в полной мере, что бедны, но там были бедны все. Мы не думали об этом постоянно. Здесь же нам напоминали о нашем скромном положении каждую минуту.

Даже на торжественной Мессе у nécessiteuses было свое место.

В соборе богатые девушки первыми проходили в престижную центральную часть нефа вместе с остальной паствой, в то время как мы, олицетворение католической благотворительности, ютились в стороне и кое-как размещались под парящими сводами и стрельчатыми арками, среди скульптур, горгулий и разноцветных витражей, которые Габриэль называла грубыми. Все это так отличалось от строгой простоты Обазина! Канониссы присоединялись к payantes, напоминая богатых старых тетушек; возможно, так оно и было. Только одна пожилая канонисса, сестра Эрментруда, сидела с нами в качестве наставницы; очевидно, при жеребьевке ей досталась короткая палочка.

– Удивительно, что они считают нас достойными Тела Христова, – вздохнула Габриэль однажды. Это было в воскресенье, когда мы только что приняли святое причастие и снова опустились на колени для долгой безмолвной молитвы.

– Тело получают они, – усмехнулась я. – Скорее всего, нам достается рука или нога.

Я не собиралась их смешить, но стоявшая рядом со мной на коленях Эдриенн фыркнула. Краем глаза я заметила, что она пытается сдержать смех. Ее плечи тряслись. Лицо порозовело. Зараза перекинулась на Габриэль, а потом на меня. Чем больше мы старались сохранять серьезный вид, тем смешнее нам становилось. Девушки, стоявшие поблизости, смотрели на нас и хмурились, боясь, что мы можем навлечь на всех неприятности. Смех во время мессы был практически смертным грехом.

Но сестра Эрментруда плохо слышала, а остальные канониссы находились далеко, по другую сторону прохода. Они никак не могли нас видеть и слышать. Они даже не могли дотянуться до нас палкой. Высокие и могучие, защищенные своим высоким и могучим миром, они понятия не имели, чем могут заниматься низшие.

ДВЕНАДЦАТЬ

– Пусть мы не можем позволить себе дорогих тканей, – заявила Габриэль, – зато можем подогнать форму так, чтобы она отлично сидела. Эти овцы ничем не лучше нас.

Когда мы впервые прибыли в пансион полгода назад, нам выдали по два комплекта униформы nécessiteuse. Теперь, в комнате Эдриенн – любимицы канонисс, благодаря чему в ее распоряжении была монашеская келья, – я, не скрывая тревоги, таращилась на вторую униформу Габриэль, распоротую по всем швам: рукава и воротник вместе с частями юбки разложены на кровати, как кусочки головоломки.

– Не волнуйся, – успокоила она меня. – Я соберу все кусочки вместе, да так, что они будут отлично подогнаны. Посмотрите, какие дурацкие рукава. Мы похожи на клоунов. А эти юбки! Как будто мы бегаем в мешках на ярмарке.

Это было правдой. Я весь день ходила, чувствуя себя картошкой с ногами. В то время как Эдриенн казалась гармоничной даже в подобной униформе: ее естественная грация каким-то образом компенсировала плохое качество платья. Наши с Габриэль хрупкие фигурки терялись в ткани, подобно Ионе в чреве кита[17]. Наши несуразные рукава попадали в суп, в чернильницы, в воду для мытья посуды; во время ходьбы мы спотыкались о длинные подолы юбок, потому что цеплялись за них носками ботинок.

Я знала, что канониссы накажут Габриэль за уничтожение чужого имущества, за тщеславие, за множество других грехов, о которых они будут голосить, как Моисей, с громом и молнией, под звуки труб. Но потом я вспомнила, как смотрят на нас богачки – всегда свысока! – и принесла свою запасную форму и распорола на ней швы. Каждый раз, когда я дергала за ниточку, мне казалось, что я дергаю за волосы ухмыляющуюся payantes или смягчаю напряженные выражения лиц монахинь.

В течение двух недель мы работали тайком, при любом удобном случае. Эдриенн помогала когда могла.

– Нинетт, у тебя слишком крупные швы. Сделай потоньше, – наставляла меня Габриэль, и ее густые черные брови сходились на переносице, образуя морщинку.

– Вынь эту нить, Нинетт, и сделай шов еще раз. Он кривой.

– Нет, Нинетт, не слепой стежок. Используй перекрестный, чтобы подшить подол. Тут нужна дополнительная поддержка.