Даниил Гранин - Бегство в Россию
А он – изгнанник, беглец, скиталец. Где-то его ищут. Вычисляют, куда он мог деться. На одну, может, на две фазы он опередил преследователей, но не больше.
Ели и сосны каким-то образом прорастали сквозь гранитные расщелины. Холодные валуны, холодная вода, холодное небо. Понятие родины условно. Он не помнил первых лет своей жизни, но был Нью-Йорк, а в Нью-Йорке – Бруклин, и это было его собственное: нора, убежище. Теперь его лишили и этого угла. За это он и возненавидел Америку. Если Америка посмела отторгнуть его, Джо Берта, своего преданного сына, — она недостойна любви.
Паром шел в Хельсинки. Из Швеции в Хельсинки можно было доехать беспрепятственно. Шведскую визу ему дали в Дании, датскую – в Париже, и сразу же. В Финляндию виза не требовалась, и след Берта среди финских хуторов должен был затеряться. В шведском консульстве его приняли почтительно. Он держался по-хозяйски, он не походил на преследуемого, он не стеснялся своего акцента, ведь это был американский акцент, и паспорт у него был не какой-нибудь, а американский. Наоборот, это он морщился и раздражался, когда парижские официанты не понимали, что значит old socks. Люди, которые не говорили по-английски, были для него второсортными людьми. Американцев он узнавал с первого взгляда по походке, жестам, раскованности, свободе поведения.
На палубе становилось холодно. У него был тоненький плащ, ничего теплого, он не рассчитывал на зиму. Все его вещи так и остались в пансионате. Хорошо, что при нем были деньги и паспорт.
Перед отъездом Джо позвонил в посольство, извинился, что не смог прийти, сказал, что готовится к международному конгрессу, и обещал появиться после конгресса. Попытка выиграть еще неделю…
В Хельсинки дул пронизывающий ветер, пришлось купить свитер. Он снял дешевый номер в отеле поблизости от порта, денег оставалось немного, хозяин гостиницы, бородатый финн, спросил, на сколько времени он рассчитывает. Джо ответил загадочно – “пока не подойдет мой пароход”. Он и сам не знал, почему он так сказал. Он входил в свою роль беглеца. Чем-то ему даже нравилась бесприютность, чувство постоянной опасности. Эта бедная финская столица, рыбный базар на набережной, неведомый язык… Даже в этой роли он чувствовал свое американское превосходство, Америка гналась за ним, он бежал от нее, но все равно оставался американцем…
Примерно в таком состоянии Джо Берт и появился в советском посольстве, где не сразу разыскали сотрудника, знающего английский. Тот заставлял Джо медленно повторять слово за словом, оба злились. Водили его из кабинета в кабинет, подозрительно разглядывали. Никто не улыбался, лица у всех были непроницаемо холодные.
В кабинете консула висели портреты Ленина и Сталина. Консул сидел неподвижно, сцепив пальцы рук. Большая округлая его челюсть походила на висячий замок.
Вдруг эта челюсть открылась и спросила по-французски:
— Кто за вас может поручиться?
Джо растерялся, пожал плечами.
— Вы член ЦК?.. Нет? Жаль, — сказал консул удовлетворительно. — Если бы были членом ЦК американской компартии, мы бы знали, с кем имеем дело.
Дверь распахнулась, вошел человек в черном костюме, сутулый, с испитым, вялым лицом, коротко кивнул и стал прохаживаться, заложив руки за спину. Он не представился, слушал безразлично, потом спросил, чем Джо занимался в Штатах. Радарами (человек кивнул), ЭВМ, то есть кибернетикой (человек поморщился), радиолокацией низколетящих (человек кивнул). Он неплохо говорил по-английски, внимательно изучил паспорт, чувствовалось, что этот паспорт никакого почтения здесь не вызывает, а вот то, что товарищ Берт не понимает по-русски, не очень хорошо. Узнав, что Берт надеялся сразу же отправиться в Москву, консул хмыкнул, начал объяснять, насколько это сложно и проблематично, но был остановлен коротким жестом пришедшего, который и попросил Джо прийти через два дня по такому-то адресу.
Квартира оказалась в многоэтажном доме. Двери открыла седая женщина в синем халате, провела его в столовую с круглым дубовым столом и стульями с высокими резными спинками и пригласила Сергея Сергеевича, того самого, с испитым, вялым лицом.
Сергей Сергеевич опять задавал вопросы, женщина записывала, макая деревянную вставочку в чернильницу, это напоминало Джо детство, первые классы школы. Где работал, кем работал, кто был шеф, какая лаборатория… От некоторых вопросов Джо уклонялся, некоторые звучали странно: где родились мать и отец, кто из родных какие должности занимают… Когда Джо на вопрос о национальности ответил, что он неверующий, Сергей Сергеевич разъяснил, что национальность не вероисповедание.
— А что же?.. — удивился Джо.
— Судя по вашим данным, вы еврей, — сказал Сергей Сергеевич.
— Не знаю… Мать у меня была католичка. Я считал себя американцем.
— Это подданство, — терпеливо пояснил Сергей Сергеевич. — Нам надо знать, кто вы на самом деле. Мы запишем – американский еврей, так будет правильно.
Этот эпизод оставил неприятное чувство. То, что в СССР нет и не может быть антисемитизма, Джо знал, но, может быть, он лично чем-то не понравился этому господину? Ведь и ему не понравился этот чиновник.
Вошел маленький небритый человечек и быстро сфотографировал Джо со всех сторон. Договорились: если он потребуется – сообщат в отель.
— Сколько это может продлиться? — спросил Джо.
— Нам надо все проверить.
Джо вздохнул, попросил учесть, что его разыскивают и нельзя дать понять ФБР, что советское посольство собирает сведения.
— Вы уж, пожалуйста, нас не учите, — жестко прервал его Сергей Сергеевич.
Напоминание о еврействе надоумило Джо отыскать еврейскую общину. Это была маленькая бедная община, но приняли его там приветливо и направили в портовый кабак. По вечерам он играл там на пианино, получая за это ужин и двенадцать финских марок. Мороз донимал, пришлось купить кожаные рукавицы и шарф. Два раза в неделю Джо водил в порту автопогрузчик. В отеле он жил в кредит, американский паспорт еще действовал.
День шел за днем, он жевал эти пустые дни, как жвачку, монотонно, равномерно, входя в неторопливый ритм здешней жизни. Финны в своем тягучем времени чувствовали себя привычно, удобно, они очень нравились Джо лаконичностью: только необходимая информация. Он замечал, что им для общения необязательно разговаривать. Сидят, попивают свое пиво или водку, получая удовольствие от соседства.
По слуху он подобрал несколько скандинавских танцев и песен. Припомнил и американские – из кинофильмов, — остальное время уходило на импровизации. Он играл свое настроение, ожидание, надо, мол, жить, а не ждать, вспоминал Париж… Иногда получалось неплохо, Тереза похвалила бы. Никто из посетителей не замечал его неудач, большей частью его вообще не слушали. К полуночи становилось дымно, шумно, совсем как в той пивной, что привиделась ему в Париже. Предзнаменования, что иногда посещали его, ставили его в тупик.
Ему не хватало Терезы. Обычно она, прижавшись к его спине, начинала подпевать своим простуженным голосом, который потом становился чище, старалась подхватить мелодию, обозначить ее. Груди ее лежали на его плечах, она помахивала рукой перед его носом, а то и сама пробовала играть, он кричал, что мешает. Рыжие лохмы свисали, касаясь его щек. В кровати она садилась, скрестив ноги, закидывала волосы на лицо, глаза блистали сквозь них, как у пуделя. Почему не позвонил ей перед отъездом? — спрашивал он себя. И отвечал: боялся, что останется… Это было что-то новое, потому что он привык рубить с маху. Пока любил, он отдавался женщинам полностью и так же полностью исключал их из своей жизни, как только покидал их.
Он не ожидал, что мысли о Терезе вернутся к нему. Вспоминал, как они ездили в Барбизон: озеро, плеск воды в камышах, жалобное пиликанье какой-то птахи. Вспоминал, как они ругались из-за его прически, и когда он спал, Тереза взяла и остригла его. Теперь, когда ее не было, он любил ее больше прежнего. Во всяком случае, если бы она была здесь, все бы выглядело иначе, и этот город, и кабак… В плаще во внутреннем кармане он нашел потрепанный конверт с черной бумагой, из которой был вырезан силуэт Терезы. Он наклеил эту бумагу на квадрат оконного переплета в своем номере. Когда он лежал, силуэтом было небо – то голубое, то серое; когда подходил к окну – кусочек порта: краны, трубы, лоток с раковинами и чаном серебристых селедок…
Отверстие в черной бумаге, хранившее профиль, выражало отсутствие, но именно отсутствие наполнялось красками, движением, жизнь Джо происходила как бы в пределах ее силуэта, вернее антисилуэта…
В английской газете промелькнул короткий отчет о парижском конгрессе. Там же был материал о деле Розенбергов. Продолжались аресты, и в Штатах нарастала истерия. Его фамилию не упоминали, и о Костасе тоже не было ни слова. Но, судя по общему тону, пожар полыхает вовсю. И если здесь, в Хельсинки, его засекут, ФБР не посчитается ни с чем – доставят в Штаты в любом виде. А уж там так или иначе всунут его в какой-нибудь судебный процесс.
