Наталья Нестерова - Стоянка запрещена (сборник)
– Не упоминай имя Господа всуе, – посоветовала я Косте.
Это было так же бесполезно, как подобная рекомендация бабушке.
Костя не слышал меня и говорил, словно озвучивал поток сознания. Пьяного сознания.
– Бог – ерунда. Богини – да! Их не осталось, ты случайно выжила…
Следовало прекращать эти алкогольные глупости. Костя первый о них пожалеет.
– Костя, давай заканчивать разговор, пожалуйста!
– Когда ты произносишь «пожалуйста»… такая интонация… хочется отдать последнюю рубаху или разодрать её на груди.
– До свидания!
– Спокойной ночи, богиня!
Какая из меня богиня? Наговорил спьяну сорок бочек арестантов. Комната моя невелика, от окна до двери четыре шага. Ходить взад-вперёд – только разворачиваться. Я схватила с полки книгу Мокиенко «Образы русской речи» – кажется, тут читала про «сорок бочек арестантов». Не могли в прошлых веках русские люди соединить бочки и арестантов. Они мыслили конкретно. В огороде бузина, а в Киеве дядька – это конкретно, без иносказаний.
И Костя без намёка на иносказание – «богиня»! Хотя я простая толстая девушка.
Подвыпившего Костю тянет на гиперболы. А Прохиндей в состоянии алкогольного перебора жаловался на происки тренеров, чиновников от спорта, сокомандников – всех тех, кто не позволил ему взойти на олимпийский пьедестал. Хотя какие происки в лёгкой атлетике? Прибежал первым – и чемпион.
Нашла! «Арестант» – в севернорусских говорах – «мелкая сушёная рыба». «Сорок бочек арестантов» – это небылицы о якобы огромном улове. Но в наше время значение, похоже, поменялось. «Наговорить сорок бочек арестантов», как мне кажется, – это не просто приврать, а нести откровенную чушь, котлеты с зонтиками смешать.
Или я чего-то не понимаю? Понимать не хочу?
Не успела ответить на внутренние вопросы, как снова позвонил Костя:
– Я забыл спросить, из-за чего звонил.
– У меня спросить, почему мне звонишь? – рассмеялась я.
– Да нет, хотел узнать, сколько тому ребёнку на операцию требуется?
– Тридцать тысяч долларов, – быстро ответила я. – Две с половиной уже есть.
– Понял, попробую отжать из хозяина этого дворца. Он вроде мужик неплохой.
Понедельник, десятое ноября 2008 года
– Все, кто связан с космосом, говорят не «с бо́рта корабля», а «с борта́», водители автотранспорта литературное «шофёры» заменили на «шофера́».
Костя делает кислое, плачущее лицо, потом резко улыбается, растягивая рот до ушей. Всё это означает, что я говорю академически уныло, надо прибавить огонька и задора.
Киваю и после глубокого вздоха продолжаю с интонацией, с которой открывают тайны:
– Ребята! Мне кажется, космонавты и водители, лесорубы и полярники хотят, изменяя окончания слов или ударение, очертить свой профессиональный круг, зону избранных. У каждого из вас наверняка в школе есть свои словечки, которые будут не понятны новичкам, тем, кто только пришёл в ваш класс. Вдумайтесь! Это же удивительно! Люди – с помощью языка, переделывая слова, – устанавливают границы. Кто говорит «с борта́» – это наш, из Центра управления полётами. А кто произносит «с бо́рта космического корабля» – чужак. Но тут и ловушка!
Костя «бьёт по баскетбольному мячу» – «Гаси эмоции, спокойнее!»
Мне обидно, но верю, покоряюсь, сдерживаю восторг. Он, восторг, связан с давней потребностью рассказать о языкознании так, как понимаю и чувствую. Отбросить вечный страх – не прочитала в учебнике, в научной статье – значит, права не имею говорить. Твои домыслы не подкреплены авторитетами – держи их при себе. Нашлась учёная! Но радио – микрофон в крохотной студии, звонки детей – для меня это растущая вера в собственную полезность.
– Как полагаете, в чём же ловушка? – спрашиваю детей. – Я не прошу отвечать тут же. Подумайте до следующей передачи «Словарик», которая, как обычно, выйдет в эфир в шестнадцать часов. А теперь вопрос, заданный в начале передачи. Правильно ли сказать: «Бо́льшая половина урожая собрана»? – Слово «бо́льшая» выделяю голосом. – Здравствуйте, как вас зовут?..
Таня Егорова дозвонилась пятой и, как всегда, ответила правильно, явно читая по бумажке:
– Распространённые выражения «бо́льшая половина» и «меньшая половина» являются неправильными. Половина не может быть ни больше, ни меньше, потому что части равны.
– Молодец! Ты получаешь приз…
Таня Егорова в моём виртуальном классе отличница. Всего ребят, которые звонят регулярно, не больше двух десятков. Меня поначалу пугало, когда звонили одни и те же. Никто не будет выпускать в эфир передачу для двадцати детей. Но Костя успокоил: по подсчётам меня слушает больше трёхсот тысяч человек – это хороший показатель для области. И на всех передачах, принимающих звонки, есть свои активисты. Не говоря уж о Сталине. Так редакторы и ведущие зовут сумасшедшего или хулигана, который прорывается в эфир регулярно. Проявляет удивительную ловкость: звонит с разных телефонов (номера на определителе отличаются), меняет голос, называется новыми именами, толково, по теме передачи предварительно формулирует вопрос или мнение. Но, дорвавшись до эфира, вопит: «При Сталине был порядок! А сейчас бардак!» Сумасшедший Сталин – враг номер один продюсера Семёна Викторовича. Милиция не соглашается найти радиотеррориста, потому что состав преступления трудно подобрать. А звукооператоры соревнуются, кто быстрей вырубит злодея. Раньше рекордом было щёлкнуть тумблером после «При Сталине…», а сейчас удаётся: «При Ста…» Ведущие при этом выражают сожаление, мол, звонок сорвался, принимаем следующий. Сталин однажды позвонил и на мою передачу, но детский голос трудно подделать. Костя, подав мне знак: «Говори, не останавливайся!» – что-то энергично объяснил хулигану. Как автогеном отрезало.
Мы сидим в «Столовке». Поедая пирожные, я хнычу, что передача сегодня неудачная: Костя только и размахивал руками, то подстёгивая меня, то тормозя.
– Мешал тебе? – напрягается Костя.
– Напротив, очень помогал. Просто я неисправимая, никогда не научусь работать в эфире…
– Да у тебя отлично получается! Это я слишком увлекаюсь дирижированием.
Нашу милую перепалку в стиле: «я виноват – нет, я не права» прервал Дима Столов. Подошёл, наклонился, чмокнул меня в щёку, по-хозяйски потрепал по голове и двинулся дальше по своим владениям. Ни дать ни взять – Арчибальд Арчибальдович из «Мастера и Маргариты». Вряд ли Столов читал Булгакова. Но надо же, копирует один в один.
Костя побледнел от злости.
– Давай переместимся в другую кафешку? – предложил он. – Что мы зациклились на «Столовке»? Ходит тут, – Костя проводил Диму недобрым взглядом, – павлин рогатый…
Я представила животное с павлиньим хвостом и ветвистыми рогами, рассмеялась. Или мне была приятна реакция Кости на фамильярность Столова, поэтому веселилась?
– Поехали ко мне обедать, – в свою очередь предложила я.
– Ещё обедать? – вырвалось у Кости удивление.
Конечно, после четырёх пирожных (Костя только бутерброд съел) трудно представить, что я способна поглотить ещё и полноценный обед. Вполне способна. Более того, после каждой передачи я объедаюсь бабушкиной стряпнёй. Потом заваливаюсь спать, встаю, ужинаю и ночью сижу над книгами, готовлюсь к следующим эфирам. Благо рано утром мне не вставать.
– Ася, ты чего покраснела?
– Здесь душно.
– Рванули?
– Ко мне?
– Ты же пригласила.
– Но только…
– Черепашьим ходом.
По дороге Костя рассказал мне, что коммерсант, у которого он монтировал кинотеатр в подвале, согласился отвалить семь тысяч баксов на операцию ребёнку. Я очень обрадовалась, а потом заподозрила, что и сам Костя участвует в пожертвовании. Прямо спросила: сколько из семи твои? Костя ответил честно – две тысячи, гонорар за работу. И выразился в том смысле, что если я прошу деньги у столовского павлина, то и от него, Кости, должна принять.
Бабушка, когда я их познакомила, спросила Костю:
– Вы фасольку любите?
– А кто это? – растерялся Костя.
– Суп с фасолью, – пояснила я.
– Асенька любит с жирной грудинкой, с лучком обжаренным, – доносила бабушка.
– Я тоже, – мямлил Костя, – с жирной… грудинкой.
– Мойте руки, я накрываю, – поспешила на кухню бабушка.
В ванной, когда мы по очереди мыли и вытирали руки, я быстро рассказала Косте, что бабушка пережила ленинградскую блокаду. Два её братика умерли от голода, прабабушке удалось спасти только маленькую дочь, вырваться на вторую блокадную зиму в деревню. И на всю оставшуюся жизнь у прабабушки закрепился страх голода и желание кормить, кормить, кормить. Этот страх привился и моей бабушке. Для неё преступление – выбросить хлеб, даже чёрствый. Моя мама однажды выкинула в мусорное ведро заплесневелую горбушку, бабуля подняла крик и обозвала маму фашисткой.
– А как утилизируется старый хлеб? – спросил Костя.
