Владимир Высоцкий - Черная свеча
— Фарту нынче нема, а на Широком я усю зону обыграл…
— Ты тогда богатый, — ехидничал большой зэк с бабочкой на щеке.
— Та не, при мне оно все. Но оно есть, можете не сомневаться. Вор вору должен верить…
— Почему тогда Седому не поверил? Телогрейку с него сдернул. Через тебя он легкие застудил. Помер через тебя…
— Чо ты буровишь?! — вскинулся потный зэк. — Он мне свой гнидник законно засадил! При свидетелях!
— Шпиляй-шпиляй — не отвлекайся! — посоветовал тихий, как осенняя морось, голос от самой стены камеры. — Карты слов не любят.
— Ой! — обрадовался Каштанка. — Есиф Палыч, не ожидал вас видеть.
— Здравствуй, Федя, — прошептал тот же голос от стены. — Не ходи меня обнять: у меня — насморк. Еще с Одессы. Когда менты везли нас в открытой пролетке.
— Когда ж это случилось, Есиф Палыч?
— Девять лет назад. В Одессе самый стойкий насморк и самый поганый мент. Они ловят даже стариков, немощных пенсионеров карманной тяги. За свою долгую жизнь я вытянул не меньше миллиона, а лежу на одних нарах с бездельниками или такими, как этот…
Есиф Палыч что-то разглядел в игре и поменял голос:
— Эй, как вас там?! Пузырь! Бросайте бой! Ваши не пляшут!
— Помолчи, пархатый! — закричал громче, чем следовало кричать в таких случаях, потный зэк, обнажив крепкие зубы. — Это наша игра! Верно, Заика?
— Верно, — подтвердил Заика, тихо прибавил: — Расчет. И не грубите старшим…
— Чо он в карты лукается?!
— Расчет, — повторил тверже Заика, при этом его светло-голубые глаза омрачились вспыхнувшей злобой. — Был договор…
— Куда спешить?! Не последний день сидим. Вор вору должон…
— Вор фуфло не играет. Ежели он, конечно, настоящий вор, а не… — Есиф Палыч сделал паузу, Пузырь напряженно скосил глаза в его сторону и затаил дыхание, — церковный… Клюквенник… поганый!
Есиф Палыч закончил фразу, и вся камера глянула в сторону Пузыря с презрительным неодобрением. Даже узбек на параше покачал седой головой.
— Брешет жид, — отодвигаясь от Заики, пролепетал потный зэк. — Вот вам крест — неправда!
Он действительно перекрестился. Только это никого не убедило.
— Чем платить, у меня есть. Думал, в одну камеру сховают, сунул ему гроши…
— Как кличут твоего подельника?
— Ципой. Из честных он…
— Он из тех же, что и ты, Пузырь, — безжалостно наседал Есиф Палыч. — А церковный вор, сам понимаешь, хуже мента. И еще…
— Не тебе, щипачу пархатому, за мою масть судить!
— И еще, — как ни в чем не бывало продолжил Есиф Палыч. — Ципа — бандит. Он был штопорилой до тех пор, пока ты не предложил ему грабить храмы. Такой грех! Такой грех! Вас надо резать в колыбели…
— Расчет! — уже не скрывал угрозы Заика. Рука его нырнула за борт бушлата и вернулась с широкой турецкой бритвой.
— Не психуй, Аркаша! — отпрянул Пузырь. — Мышь врет. Зараз у Кенаря спытай за меня. Спрячь перо! На вора руку поднимаешь.
— Кенаря зарезали суки. Ты же знаешь…
— Ашот! — коротко позвал Есиф Палыч. Так окликают послушных псов.
— Не надоть, мужики! — Пузырь толкнул в живот Заику, сиганул с пар. Он приземлился на бок. Вскочил.
Но сверху на него тяжелым кулем свалился тот — с бабочкой на щеке. Сцепившись, они покатились по грязному полу. Проигравший полз, волоча на себе уже двух зэков. Свинцовые вены на шее вздулись, и ногти ломались, царапая грязный пол камеры. Подскочил дерганый кавказец, ударил ползущего каблуком по затылку.
Двое других затянули на его горле полотенце и, приподняв, треснули лбом об пол.
— Что они делают?!
Упоров попытался вскочить, однако тут же в бок уперлось острие ножа.
— Без шорохов, дружочек! — посоветовал невзрачный тип с синими губами залежалого покойника. — Слышь, Каштанка, уйми своего кента: он двигает лишка…
— Ну, шо ты, Вадик, — укоризненно покачал головой Опенкин. — Это церковный вор, к тому же бандит по совместительству. С таким букетом болезней в зоне долго не живут. Сейчас его отпустят на свое место, чтобы люди знали — воры за справедливость.
Нож все еще жалил бок. Его рукоятку сжимала опытная рука, она не дрогнет, если… лучше не дергаться. Вадим почувствовал, как слабеет тело от близости смерти. Но беспомощность, странное дело, не вызывала даже стыда. Он держался на самом-самом краешке и сумел это осознать всей своей перепуганной человеческой природой.
Словно в полусне Вадим видел продолжение страшного спектакля. Артисты двигались медленно, почти величественно, как древние жрецы на жертвоприношении. Хрипящего от напряжения Пузыря бросили на нары, еще раз ударили по затылку рукояткой ножа и стащили с него ватные штаны. Из них выпала бритва и кусок белого хлеба. Он уже почти не сопротивлялся, как пьяная уличная девка, пытаясь оттолкнуть от себя навалившихся палачей.
Коренастый длиннорукий армянин обхватил его под живот и, приподняв, со всего маху бросил на нары.
Пузырь задохнулся. Вздрогнули нары.
— Она согласная, — армянин обвел камеру счастливыми маленькими глазками, почмокал от удовольствия губами. — Вах! Вах! Вах!
— Скоты, — прошептал безнадежно Упоров. Он оглядывал изуродованные страстью физиономии сокамерников и вдруг нехорошо подумал о том, что среди них нет пострадавших: они все — на месте… в том самом месте, где и должна обитать мерзость. И был поражен своим открытием и закрыл глаза, чтобы не уподобиться им…
Спустя несколько минут, повернувшись к Упорову, Есиф Палыч сделал удивленные глаза:
— Таки Скрипач вас не зарезал?! Господи, какое общество: одни гуманисты и педерасты. Почему вы такой бледный? Вам сорвали выступление? Ну, это можно пережить: живой стыд всегда лучше мертвой гордости. Впрочем, вывернулись, значит, вывернулись…
Нож давно расстался с его боком, однако ощущение опасности не прошло. К тому же слова старого вора напомнили первый рейс в океане на корабле «Парижская Коммуна». Судно сближалось с терпящим бедствие сухогрузом «Восход».
— Все будет в порядке, — сказал скорее себе, нежели молодому штурману Упорову, капитан Альварес, не выпуская изо рта мундштук с погасшей сигаретой. — И запомните — моряк должен точно знать, что с ним ничего не случится. Сблизиться до предела!
— Большой риск, капитан, — предупредил второй помощник. — При такой волне мы столкнемся.
— Через час он сядет на рифы, через три — пойдет ко дну. Понаблюдаем? Сблизиться до предела!
Выброс!
— Удачно, капитан.
— Право руля!
Из глубины океана на днище «Восхода» надавила мощная сила. Стальная махина поднялась и застыла на мгновение в воздухе. Пауза была короткой. Нос корабля падал, словно нож гильотины. Штурман зажал зубами крик. Он уже чувствовал холод воды и тяжесть пучины.
— Право руля! — капитан чуть усилил интонацию.
Удар потряс «Парижскую Коммуну» до дрожащего гула.
— В левом отсеке течь!
— Включить насосы! Навести пластырь! Аварийную команду — в отсек!
После аврала капитан пригласил штурмана в свою каюту. Он выглядел усталым, но продолжал шутить:
— Мы так и не вывернулись. Зато спасли эту дурацкую посудину. Хочу заметить, Упоров, вы не долго носили с собой страх. Правильно делали.
Капитан подвинул к нему пузатую рюмку с коньяком.
— Моряк должен уметь забывать, иначе воспоминания будут ходить за тобой, как голодный пес за слепым нищим, и выхватывать лучшие куски жизни. Ваше здоровье, штурман!
«Интересно, почему он меня не зарезал? Этот сумасшедший Скрипач. Сволочь пустоглазая!»
Упоров осторожно пощупал то место, куда упирался нож. Он ощутил под пальцами биение сердца. Так близко. Одно движение — и сердце могло остановиться. Надо забыть. Твой срок еще не мерен…
— Уже б и вздремнуть не мешало, — потянулся рядом Федор Опенкин. — Баланду только утром приволокут.
— Кто этот тип? — спросил, глядя в потолок, Вадим.
— Тише ты, не базарь шибко. Из блатных он. И не затевайся с ним лучше — такой враз срок укоротит.
— Я уже забыл.
Скрипач храпел, как ни в чем не бывало…
Вначале осторожно звякнул засов, следом — скрипнула дверь, и камера, мгновеньем раньше погруженная в сон, замерла. Лишь притомившийся Ашот продолжал сладко похрюкивать во сне, причмокивая мокрыми губами. Остальные затаились по какой-то неведомой разуму команде самооткровения.
Дверь открылась без всегдашнего пугающего скрежета. Первым в камеру вошел мрачный человек в бешмете черного сукна, плотно облегающем необыкновенно длинное туловище. Гость огляделся цепким взглядом черных глаз и, сняв с головы баранью папаху, сказал, не поворачивая к дверям головы:
— Спят, хозяин. Входи.
Слова шли, словно из глубины желудка — с легким вороньим скрежетом.
— Зоха! — как имя собственной беды, выдохнул осунувшийся Каштанка. — Отгуляли воры…
— Надзиратель? — спросил недоуменно Упоров.
