Михаил Садовский - Будни накануне
Лежу - потолок чужой, занавески чужие, угол скатерти со стола свисает чужой и картинка на стене, какая-то очередная сосна реалистическая, готовая к распилке на дрова... голова гудит и хлюпает, и ни одной мысли. Вот это меня страшно обрадовало - что в голове пусто... А первая мысль, которая позже появиялась, что, значит, я все-таки выбрал путь и ушел... а там уж и не трудно было по обрывкам, обрывкам добраться до Юркиной квартиры, вчерашнего разговора и даже воспоминания о том, как я не позволял ему снять с себя туфли и говорил: "Я тебе не доверяю! " Это я про туфли... чтобы он снял их...
Совершенно гнусный сюжет получался...
Я пошел к Бороде. Исповедоваться. И там же, сидя против него в кабинете за столом, понял, что никого нельзя слушать ни в чем, что тебя касается... а только скрести душу пятерней и кряхтеть... то ли от натуги, то ли от удовольствия... и прислушиваться внимательно, что внутри происходит... мы с ним больше про "Эрмитаж" говорили, про Петербург провинциальный, и мне ясно стало, почему он лабораторией заведует, а не Иван Семенович, например... я даже удивился, как это просто, и объяснять не надо...
Вот только не сходилось с другими лабораториями, там частенько Иван Семенычи сидели... уж я-то побродил, повидал, благодаря патентам этим...
Однажды после моего возвращения из К... Люська сказала мне, что занята вечером... Это первый раз было за все знакомство наше, и я твердо решил - раз у меня теперь одна женщина осталась, с индустриальным именем, я ей не изменю, проверю на ней свою теорию, наконец, которую у себя на столе выстроил, и буду потом ей верен всю жизнь... а советом люськиным воспользовался: снял себе комнату в расчете на заводскую премию, а к отпуску приплюсовал еще месяц за свой счет, и... налег на свою женщину...
С этого момента начались странности в моей жизни. Комната эта мне случайно досталась... и хозяйка молодая в соседней комнате...Я опять в фантазии брачные ударился, чуть только с ней договариваться стал (что это со мной, объяснил бы кто), но они быстро улетели, потому что эта Валентина Матвеевна сказала мне сразу:
- До первой женщины! Вы меня поняли? Если, - она такая энергичная, особенно руки... кто-то, очевидно, в роду кавалеристом служил, - рубит сверху вниз, - увижу женщину в доме - вещи за дверь... Даже по подозрению... В моем доме женщина больше никогда не появится! - но мне же интересно, я исследователь... вопросы мучают:
- Вы женоненавистница? - нахально, конечно, но я же скоро кандидатом буду, солидным... А она без обид, и без апломба говорит:
- Да. У меня подруга мужа увела. Это часто бывает. Но я думала со мной-то никогда не случится... и вот - пожалуйста... - я призадумался, честно сказать, потому что она сама сразу оборвала мои жениховские домыслы и прикидки, и с Люськой все непонятно, и в дом никого не приведешь, а уж мне солидному как-то неудобно по скверам да подъездам слоняться... И в самом деле - у нее подруга мужа увела, у меня в голове и сердце какая-то индустриальная женщина, Люська последнее время перестала очки снимать... все перепуталось и перемешалось... Но я подумал, что все один к одному: телефон никому не дам и засяду писать... Последний бросок...
В городе нашем, стоит захотеть, можно во всех столицах мира побывать... почти... ну, во всяком случае, дружественных стран, надо только там пить умеренно и есть понемногу, чтобы к концу путешествия не умереть...
Мне почему-то на страны народной демократии везло. Защиты, защиты пошли одна за одной, и после каждой я попадал в столицы разных стран на шикарные пиры... Но уж наш институт и моя лаборатория просто возлюбили Венгрию... центр Европы, Токай, лечо... не знаю уж почему точно... первым Андрюшка позвал... потом друзья по институтской учебе, потом Кулинич...
В эти годы, наверное, чуть ветерком потянуло... свежим... который границ не знает, летит себе по миру, летит и несет с собой все запахи, пыльцу, бацил разных и гриппа, и вольности, и мелодии наигрывает на воспетых водосточных трубах, а от этого мир становится меньше и понятнее, а, значит, привлекательнее и ближе... и самые простые дороги в этот заграничный мир прокладывали люди: торили народную тропу. Одни, кто поталантливее и удалее, надевали сарафаны и кокошники и выводили незамутненными голосами дедовские песни, а под них такие коленца отплясывали да хороводы изображали, что другим и не снилось! А другие, что не могли ни на пуантах, ни в сафьяновых сапожках, накинулись на "отрасли", то есть на отростки науки. И пошли удобрять их диссертациями, и предоставлять тезисы докладов на симпозиумы и конференции, да патенты хватать, да статьи тискать, где только возможно, даже в популярных журналах, из которых расторопные иностранцы выуживали столько придумок и секретов русских умельцев, что окупали их осуществлением не только подписку на эти популярные издания, но и безбедное свое существование в проклятом загнивающем мире, о котором больше всего мы знали по анекдотам и растлевающим тряпкам и штучкам, которые нам очень были по вкусу и не очень по карману...
На защите моей Борис Давидович сказал: "Э-э-э", - долго почесывал лысину оттопыренным большим пальцем, - "Э-э-э... дело не в том присуждать ли степень кандидата технических наук Николаю Аркадьевичу - так вообще вопрос не стоит!" - и сердце мое покатилось, покатилось: а вдруг он передумал и изменил мнение о моей работе, когда прочел ее целиком, наконец?! Я даже взмок весь. А он, как ни в чем ни бывало: - "Вопрос совсем в другом: надо скорее развивать выдвинутую Николаем Аркадьевичем мысль и идти дальше..." - я тут готов был просто поцеловать его в лысину, в пушок этот, который отсвечивал в софитах, направленных на доску, где мои плакаты с графиками висели. Ясное дело, что после такого выступления накидали мне одних белых шаров. Все же, на самом-то деле, знают, кто какой шар кинул, хоть голосование и очень тайное... кто пойдет против такого столпа... к кому потом учеников за отзывом посылать, кого в оппоненты звать... вопросы-то, получается, риторические... Его же во всем мире знают... кто на конференцию в Берлин или Лондон порекомендует...
На банкете собственном в любимой столице дружественной страны я второй раз в жизни опьянел сразу, когда Борис Давидович сказал публично: "Я верю в то, что скоро мы соберемся здесь же после вашей новой защиты!"
Вот тогда-то я (вспомнил сейчас), и притащил домой пачку бумаги, - сразу, сходу докторскую накропать (нахальства оказывается во мне - пруд пруди, только никто не догадывается)... заодно уж, пока разгон есть и еще не все опротивело... Но когда взял ручку и наполнил ее зелеными чернилами из бутылочки ромбовидной за 17 коп. из Культорга, в первой же строчке вместо того, о чем мне следовало писать, такое вылезло, что я в недоумении несколько раз перечитал медленно:
"Кто предал любовь - потерял творчество, кто предал творчество - потерял жизнь".
Я сильно призадумался. На такие формулы я не рассчитывал...
Жара день и ночь стояла невыносимая. Только утро не сдавалось... И мне отступать было некуда. Теперь у меня свой стол. Надежная защита от женщин, правда, я заметил, что хозяйка моя вдруг стала принаряжаться и даже достала где-то немыслимую импортную кожаную юбку... с чего бы это... и как со мной соотносится?.. Я был неисправим, но я внушал себе: впереди суровые трудовые будни в ожидании, когда ВАК любезно подтвердит, что я имею право хоть о чем-то в жизни высказать собственное мнение.
суббота, 31 Августа 2002 г.; 13 октября 2004
