Леонард Терновский - Касьянов год (Ландыши)

— И мое тоже, — прибавила Ната.

— Ладно, мои ребятки. Уже поздно. Поезжайте-ка домой.

Они стали прощаться. И вдруг перед глазами у Кости явственно возникла картина, виденная им в каком-то зарубежном фильме: солнечное утро, долина у подножья покрытых снегом гор. И на стоящую там маленькую горстку людей беззвучно и бешено несется смертоносная белая лавина.

— Вот уже и февраль, — думал Костя. — Сегодня четверг. До конца недели я не работаю, взял отгул. В субботу с утра отправимся в ЗАГС, а оттуда ко мне. Свадьбу мы решили справить совсем тихо, по-домашнему. Прикину-ка, что еще надо купить к столу.

Открыв холодильник, Костя с удовольствием оглядел полки. — Есть две бутылки шампанского, две — водки, венгерский токай. Еще марочное десертное вино, бутылка или две сухого. Вполне достаточно. Ведь будет-то у нас от силы человек восемь-десять.

Зазвонил телефон. Костя снял трубку: — Алло! — Никто ему не ответил, а потом в трубке раздались частые гудки.

— Кто бы это мог быть? Ната сегодня у мамы, может, что-то случилось с Анной Николаевной? — подумал Костя. — Надо перезвонить им.

— У нас все в порядке, я тебе не звонила, — ответила Ната. — Мама обещает испечь нам к субботе пироги, а я завтра приеду с утра, уберусь и приготовлю заливную рыбу.

Костя вернулся к холодильнику. — Так. Есть баночка красной икры, сыр, финский сервелат. Торт и фрукты куплю завтра.

Закурив сигарету, он присел к столу. — Ната после свадьбы переберется ко мне, и станем мы тогда вместе жить-поживать. Пора бы, наверное, и ребенка завести. Правда, мы под колпаком. Но, надеюсь, все еще обойдется.

В дверь позвонили. — Почти десять вечера, — посмотрев на часы, отметил Костя, и пошел отпирать.

— Приветик! — услышал он знакомый голос.

— Это я тебе звонил. Из автомата. Хотел, перед тем как ехать, убедиться, что ты дома. — Игорь расцеловался с Костей, снял пальто и, подхватив портфель, прошел в комнату вслед за хозяином.

— Что-то мне стало беспокойно за тебя. Времена уж больно тревожные. Словом, отдай-ка мне прямо сейчас все крамольные бумаги, всякий «сам» и «тамиздат». А вот это — возьми себе. — Игорь достал из своего портфеля виски в картонной коробке и бутылку коньяка.

— Армянский. Знаю, что ты его любишь. Да ты не стесняйся, бери. Мне это подарили. А тебе будет кстати к праздничному столу.

— Ладно, вместе и разопьем в субботу. А крамольной литературы у меня, кажется, почти что нет.

— Так уж и нет? Проверь. Поскреби по сусекам.

Тамиздата оказалось не так мало. Том Ахматовой в Нью-Йоркском издании, «Собачье сердце» Булгакова, «Раковый корпус» Солженицына, и еще, и еще. Игорь едва убрал все в свой портфель. — Ну, я пойду. Не провожай меня, — сказал он.

— Минутку. — Костя вышел в коридор, встал на табуретку и достал с антресоли сверток. — Тут документы Хельсинкской группы и список политзаключенных. Список не надо далеко убирать, он может понадобится Нате или Вале. Теперь, кажется, все.

— Постой, — спохватился он. — Чуть не забыл.

Костя вынул из нижнего ящика письменного стола какой-то конверт. — Тут несколько моих фельетонов. Под псевдонимом, конечно. Можешь прочесть, прежде чем куда-то прятать.

Костя был растроган заботой Игоря. — Спасибо! Вот что значит настоящая дружба! — хотел сказать он, но смутился сентиментальности и только крепко обнял друга за плечи.

Утром позвонила Ната. — Я буду часам к одиннадцати-двенадцати. Ты прибери пока квартиру.

— Знаешь, — прибавила она, — у меня, кажется, есть для тебя новость.

— Приятная?

— Надеюсь. Вот приеду, тогда обо всем и поговорим, милый.

Решив не терять время на бесплодные гаданья, Костя принялся за уборку. И тут ему попалась на глаза сложенная вчетверо «Комсомолка», валявшаяся на письменном столе. — Это Мишка мне третьего дня ее сунул, — вспомнил он. — Прочти, говорит, тебе будет интересно.

Костя развернул газету. Внизу одной из страниц он увидел заголовок «Цезарь не состоялся». Уж не эту ли статью имел в виду Мишка?

Статья была целиком посвящена Сахарову. — Очередной ушат грязи. Не стану даже смотреть эту гадость, — уговаривал себя Костя. И, конечно, тут же принялся читать. «Политический авантюрист и антисоветчик», «радетель ворюг и спекулянтов», — так называли авторы статьи высланного из Москвы академика.

— Почему меня всего трясет? — пытался успокоить себя Костя. — Разве не ясно, что статья заказная? Что А.Ефремов и А.Петров, указанные как авторы, всего лишь жалкие исполнители чужой воли, задания, присланного сверху?

Сахаров, — писала «Комсомолка», — заболел «синдромом инженера Гарина». Он возомнил себя сверхчеловеком, целя на роль вселенского Цезаря. Академик «сколачивал антисоветское движение», «защищал мерзавцев, подложивших бомбу в московском метро», «восхищался кровавой кликой Пиночета».

— А ведь кто-то, наверно, поверит газете! — задыхаясь от бессильного гнева, думал Костя. — Но как обезвредить эту наглую клевету?

«Сахаров посягает на завоевания Великого Октября». Он «вступал в преступные контакты с иностранцами», «стал предателем своего народа». «Административные меры, принятые в отношении Сахарова, — заключали статью журналисты, — могут быть полезными и для него, если он критически оценит собственное падение».

О, гуманнейшая советская власть! Разве такого провокатора достаточно выслать в Горький? Да его расстрелять мало! — Это явственно читалось между строк напечатанной миллионным тиражом статьи.

Костя отшвырнул газету. Только сейчас он сообразил, что у него начался очередной приступ астмы. — Хорошо, что у меня теперь при себе эта волшебное средство, — подумал он, доставая ингалятор. И действительно, несколько раз глубоко вдохнув лекарство, он почувствовал себя лучше.

Но гнусная статья по-прежнему давила и жгла ему грудь. — Что делать? Послать протест в «Комсомолку»? Но его все равно там не напечатают. Ведь, как сказано в статье, — высылка Сахарова «полностью одобрена советской общественностью». Написать слова поддержки самому Андрею Дмитриевичу? Его нынешний адрес уже известен, но такое письмо ему ни за что не доставят. Навестить в Горьком? Друзья уже пытались посетить его, — гэбэшники задерживали их возле подъезда сахаровского дома, а милиция отвозила на вокзал и сажала в отходящий обратно в Москву поезд. Да и кто я? Сахаров вряд ли даже вспомнил бы меня, мы виделись лишь однажды, и то мельком.

Что же можно сделать? Ни-че-го. Совсем ничего? Подвинув к себе лист бумаги, Костя на одном дыхании, почти без помарок, написал:

Должно быть, поздно что-то делать, говорить или писать. Должно быть, уже ничего нельзя спасти. Должно быть, зло окончательно победило в нашей стране.

Безумные пигмеи схватили, увезли и заперли в Горьком академика Сахарова. Схватили воровски, выслали без суда, мстительно лишили орденов и наград. Властители сверхдержавы, они до смерти боятся правдивой речи одиночки, которого не в силах ни купить, ни запугать. Мы потеряли своего заступника, но позорно молчим. Многие ли сейчас решатся вступиться за Андрея Дмитриевича, который бесстрашно защищал всех нас?

— Ну, выступят в его защиту «хельсинкцы», — вспомнил Костя. — Только их самих, увы! по пальцам пересчитать можно. Зато вся журналистская свора уже подняла как по команде — Фас! — свой злобный лай. — Он продолжал:

Бессовестные писаки забрасывают грязью совесть России. И опять мы трусливо молчим.

Пока Сахарова не выгнали из Академии наук. А ведь могут. Могут лишить ученых званий, — сколько подобных случаев на нашей памяти! «За поведение, недостойное советского ученого». Да и на этом можно не останавливаться. Лишать так лишать! Лишить и среднего, и начального образования! Кем тогда станет гражданин Сахаров? Неграмотным.

Пока Сахарова не объявили психом. Но захотят — объявят. Запрут в психушку. Смолчим и тогда?

А здравомыслящие умники, пожалуй, еще и позлорадствуют: он сам во всем виноват. Вот мы не высовываемся, — и нас никто не трогает. Что отвечать таким? Неужели их никогда не мучает совесть?

— Но что можно сделать? — разведут руками добрые, сочувствующие, все понимающие люди. — Разве наши протесты спасут Сахарова?

Нет, вырвать Андрея Дмитриевича из рук его палачей нам не удастся, — отвечу я. — Но человек всегда имеет выбор. Он может просто встать на сторону Добра. Без надежды не только на победу, но даже на какой-то практический результат. Это не поможет Сахарову, но сохранит нашу честь и спасет душу.

И тогда мы сможем без стыда посмотреть в глаза нашим потомкам.

Костя перечел написанное. К кому обращено мое письмо? — задумался он. — К тем, кто чувствует то же, что и я, и так же как я — молчит. Вправе ли я в чем-то упрекать их? Нет, судить можно только себя!