Юрий Черняков - Анклав
Потом Елена предложила, раз уж Сева так пожелал, по очереди сочинять устный рассказ: продолжая линию, начатую партнером. Колотов сочинял легко и быстро, и она смотрела на него, ожидая подсказки, когда затруднялась продолжить. В конце концов получилась немыслимая галиматья, в которой оба основательно запутались.
Елена стала громко спорить, перешла на «ты», обвиняла во всем его. Потом оба тихо рассмеялись, когда скорбный голос с соседней лоджии напомнил, что уже третий час ночи, а они никому не дают заснуть.
Возвращаться в Рыбозавод было поздно, и ей пришлось попроситься на ночлег к одной из знакомых поэтесс. Та потом все утро куксилась и почти не разговаривала.
Колотов до утра не спал, ложился, вскакивал, выходил на лоджию, смотрел на море, на луну… Даже начал сочинять стихи, чего прежде не случалось.
На следующий вечер они хотели продолжить свою игру, но забыли, на чем остановились, поэтому затеяли новую, и время опять пролетело незаметно, пока тот же голос не возвестил, что уже три часа ночи.
Следующая поэтесса оказалась еще большей соней.
«Похоже, они приучили свою Музу являться к ним исключительно в рабочее время, с девяти и до восемнадцати, с перерывом на обед», — сказал он Елене.
Она рассмеялась, положив руки ему на плечи и глядя в глаза.
«Может, больше не стоит кого-то беспокоить? Мой запас сонливых поэтесс уже иссяк, и, если ты не будешь против, я завтра останусь у тебя. Приеду вечером».
Они попытались вместе сделать то, что безуспешно делали порознь, вступить в ту же реку второй раз.
Для тех, кто ее и его знал давно — бывших любовников и любовниц, их брак и сейчас казался затянувшимся до неприличия.
Елена ничего не хотела объяснять по поводу смерти мужа. Говорила лишь, что встретить другого, столь же достойного, ей не удалось.
Он сам это чувствовал: Елена постоянно сравнивала его с прежним мужем и не всегда в его пользу.
Позже он начал, да так и не закончил повесть от третьего лица, где попытался описать свои первые встречи с Еленой и выстроить версию того, что все-таки случилось с ее мужем.
«…Вчера она пришла в почти закрытом платье, без макияжа, превратившись из соблазнительной дивы в миловидную скромницу. Будто не было бдений до половины третьего ночи, первых объятий и поцелуя перед уходом… А просто шла мимо по гостиничному коридору и решила постучать в дверь, чтобы попросить что-нибудь почитать на ночь и с тем откланяться…
И он было решил, что сегодня ничего не произойдет.
И все равно, больше по инерции, стал метать все эти заранее заготовленные фигли-мигли в виде коньяка и вкрадчивой музыки с эротическим подтекстом. А после первой же рюмки завел проникновенную исповедь об одиночестве творца. Она снисходительно следила за его трепыханиями и только что не позевывала.
Заметив ее равнодушие, он промямлил по этому поводу нечто обидчивое, можно даже сказать, сиротское, а она, выслушав, кивнула, что-то про себя решив, выключила свет и стала раздеваться.
А он смотрел и слушал, не в силах сдвинуться с места, как в темноте, прерываемой лучами маяка и зарницами приближающейся грозы, вжикали и сверкали молнии, шуршали капли дождя и спадавшее к ее ногам платье.
…И вот его понесло против течения времени, из глубин памяти начали вымываться прежние горести, обиды и утраты, а на их место возвращались из детства давно забытые первые ощущения, прикосновения и запахи.
Иногда луч маяка падал на ее лицо, и он, встречая ее взгляд, начинал приходить в себя, но она привлекала его, и он снова впадал в забытье.
Всю ночь она слушала его бессвязные излияния накопившихся неудач, переживаний и обид — всего, что до этой ночи не могло найти выхода, а теперь разом прорвалось и освобождало душу.
Она и сама начинала испытывать к нему признательность: постепенно меркло и растворялось в сумраке лицо мертвого мужа, каким она его увидела в гараже тем давним морозным утром.
Муж лежал, наполовину раздетый, на откинутых сиденьях машины, а рядом, прильнув и положив голову на его плечо, лежала с приоткрытым ртом почти голая Варенька, соседка по подъезду, всегда жалко заискивающая перед ней.
Варенька никогда не была замужем и жила с матерью и двумя маленькими детьми.
В гараже было сумрачно, глаза щипало от выхлопных газов, накопившихся за ночь, но она разглядела выражение необыкновенного счастья на просветленном лице мужа, сделавшее его малоузнаваемым.
С того дня она пыталась любыми способами вытравить эту картину из своей памяти. Один психолог дал совет, показавшийся ей верным, и с тех пор она старалась сделать счастливым кого-нибудь из своих любовников, чтобы увидеть на его лице схожее выражение.
Но только сегодня ночью в его глазах она увидела то, что было во взгляде мертвого мужа…»
Он часто гнал от себя мысль: на месте Елены давно бы сменил себя на другого, — и даже приглядывался к подходящим кандидатурам из общих знакомых. Но не без удовлетворения всякий раз отмечал: не позавидуешь тому, кто рискнет отбить у него Елену в нагрузку с Ирой, этой голенастой отроковицей, созревшей для любви и ненависти, готовой превратить в ад жизнь каждого, кто посягнет на устои ее семьи.
Елена стала для него первой, с кем в постели ему не требовалось воображать тетю Лиду.
Ночью их желания далеко не всегда совпадали. Если они у нее возникали, то всегда неожиданно, и ее ласка, как в первый раз, казалась нечаянной. Зато не дарила и не приносила себя в жертву, и поэтому его не покидало ощущение новизны, исходящей из недоступности, которую приходилось преодолевать.
Правда, однажды он был очень близок к тому, чтобы ей изменить.
Позвонил приятный, с хрипотцой, женский голос и пригласил как автора повести «Рекламация» на встречу с будущими прозаиками, студентами Литературного института.
Когда он туда приехал, его встретила Лиза, та самая девушка известного партийного идеолога и публициста Роберта Кузовлева, работающая на кафедре прозы. Исхудавшая, утонченная, с искусным макияжем, она показалась ему еще более красивой и при этом менее привлекательной.
В течение часа студенты откровенно разглядывали писателя Колотова, этот оживший экспонат литературной кунсткамеры, сознавшийся, что в школе получал исключительно тройки и двойки по сочинениям. И, переглядываясь, решали для себя: врет для понта, или он по жизни такой?
Потом они долго доставали его своими идиотскими приколами, пока Лиза, она же Елизавета Михайловна, не закруглила: если больше нет вопросов, то скажем спасибо нашему уважаемому гостю…
«Вы действительно были двоечником? — спросила она, когда они остались вдвоем в опустевшей аудитории. — Или все-таки кокетничаете?»
Он пожал плечами.
«А как иначе? Ваши мэтры вешают студентам лапшу на уши про свое трудное детство в отстающем колхозе, где они собирали колоски, а сейчас собирают антиквариат и картины старых мастеров, потому что никогда не сбегали с лекций, а учились на одни пятерки. Слава Богу, ваших гениев я могу заинтриговать только своими двойками. Их ведь интересуют собственные успехи не меньше, чем чужие неудачи, не так ли?»
«Уж не знаю, как их, но меня вы точно заинтриговали… — сощурилась она. — Если никуда не торопитесь, подождите меня несколько минут, ладно? Я освобожусь, и мы выпьем по чашке кофе, это недалеко…» — И, уходя, оглянулась. Похоже, хотела удостовериться: он смотрит ей вслед, а не на наручные часы.
Он ждал, не вполне понимая: а оно ему надо? Они попьют кофе, потом чего покрепче, и она начнет рассказывать про свои замужества, не называя имен и фамилий, ибо, конечно же, это все известные люди… При этом уголки ее рта будут предательски опускаться, и одновременно начнут проступать складки горечи.
Потом, спохватившись, она расскажет ему о своих поездках в Париж или в Вену. И, наконец, пригласит зайти к ней домой и выпить по такому случаю привезенное оттуда божоле урожая 66-го года…
У себя, не переставая рассказывать о знаменитостях, которые домогались ее расположения, попросит расстегнуть молнию на платье… Хотя нет, она же в джинсах. Ну, значит, на джинсах. Или пуговицы на халате с открытым вырезом, в котором она выйдет из душа, и он потом будет этим тяготиться, не зная, как себя вести с Еленой… Одним словом, начинающаяся интрижка представлялась не столь обещающей, сколь предсказуемой и опасной.
Для приличия он подождал несколько минут. Уходя, ускорял шаг, стараясь не оглядываться: вдруг она смотрит вслед сбегающему? Чего доброго окликнет… Тогда точно не сбежишь.
А недавно объявился отец — «батя», так он сам себя назвал по телефону совсем уже старенький, без зубов (похоже, были выбиты), волос и кривобокий. Свиделись в уличном кафе. Он пришел со старой дерматиновой сумкой, в которой стеклянно погромыхивало.
Батя сразу взял быка за рога: потребовал платить ему алименты, ибо он никогда бы его не бросил, мать сама его выгнала. «Еще кричала, мол, Сашка не от тебя…» (Он вопросительно посмотрел на сына. Тот недоуменно пожал плечами. Ничего подобного от матери не слышал.) Так что лучше не доводить до суда. Отец сидел неудобно, боком, все время подрагивал ногой и оглядывался. После второго «стопаря» вдруг разговорился. Оказывается, он развелся еще два раза, а сейчас живет один. При этом с вызовом сказал, что ни он никому, ни ему никто не нужен. А за творчеством сына он следит и будет следить с неослабным вниманием. Потому гонорары лучше не скрывать. К известию, что у него есть внучка, отнесся с интересом, но желания увидеть ее не выразил. Колотов дал ему денег, все, что у него с собой было, хватило бы зубы вставить, выбить и потом снова вставить. Потом сидел и смотрел в сгорбленную спину отца, возвращавшегося в прошлое: оглянется или нет?
