Юрий Черняков - Анклав
Еще там было сказано, что так на их месте поступил бы каждый советский человек, движимый искренней заботой об очищении советской литературы от случайных людей, и потому они не считают нужным писать анонимки и не скрывают свои подлинные фамилии.
Подписались те самые, с кем он недавно обмывал в долг свой еще не полученный первый гонорар. За городом на пляже пили теплую водку с пивом и еще посылали гонца, когда показалось мало.
И до следующей публикации он ловил на себе пытливые взгляды подписантов, истомившихся в ожидании оргвыводов.
Однажды ему позвонили из редакции одной из самых центральных газет и сказали, что его, автора известной повести «Рекламация», приглашают через неделю для беседы с кандидатом в члены ЦК, доктором философских наук И. Л. Гончаровым.
Что-то екнуло, где-то опустилось и откуда-то отозвалось: вот оно, наконец-то! А потом замерло. И понадобилась порядочная пауза, прежде чем он выдавил: «Да, да, спасибо, конечно…»
Неделя тянулась медленно и томительно, как жест иллюзиониста в конце номера под дробь барабанов. Наконец, вспыхнул свет, грянул оркестр, и он увидел извлеченного из рукава Крошку Цахеса по кличке Циннобер, того самого Боба, такого же пижона, каким он впервые предстал перед ним в вестибюле Литинститута.
И только потом он обратил внимание на Ивана Лукича Гончарова круглолицего и румяного дядьку, больше похожего на руководителя ансамбля народных инструментов, чем на философа.
Боб представился: «Кузовлев Роберт Михайлович, редактор отдела публицистики…» Протянул руку и склонил голову с глубокими залысинами, напоминающими направления фланговых ударов на карте генштаба с целью взять в клещи то, что осталось от его бывшего кока.
«И, кстати, пишущий замечательные статьи о восстановлении ленинских норм партийной жизни!» — добавил, широко улыбаясь, партийный философ Гончаров, задав тем самым тему и тон предстоящей беседы.
Сама беседа длилась около часа. Колотов рубил правду-матку, а добрый дядька Гончаров при этом вздыхал и качал головой, стараясь наводящими вопросами повернуть разговор в нужное русло.
Боб скучающе смотрел только в сторону или на часы, и Колотова подмывало спросить, не опаздывает ли он, как Германн, к Лизе…
Когда статья вышла, первым позвонил Голощекин. «Слушай, Саня, ты хоть понимаешь, чего там наплел?» «Где там?» — спросил Колотов, впрочем, уже догадываясь, о чем идет речь. «Не придуривайся! У тебя была беседа с Гончаровым? Только не ври! Мне сегодня с утра названивают: это твой хваленый Сашка Колотов, тот самый?» «А, ну было дело. Месяц назад. И что?» «Ты меня спрашиваешь? Ладно, это не телефонный разговор. Встретимся, обменяемся».
Колотов купил газету в ближайшем киоске, развернул и обмер: его реплики изобиловали цитатами из трудов классиков марксизма-ленинизма, а также из выступлений здравствующего генсека — будто бы он приводил их в качестве аргументов.
Он сразу позвонил Бобу в редакцию.
«Старик, — понизил голос Боб, непринужденно перейдя на „ты“, — ты хоть помнишь, что наговорил? Хочешь, чтоб нам вообще кислород перекрыли? Скажи спасибо — хоть в таком виде, хоть что-то удалось отстоять. Тебе не о чем беспокоиться, кому надо поймут как надо. Не мне тебе рассказывать: сейчас все читают только между строк. Ты же забодал Лукича, это я тебе говорю! Так в чем проблема? Ты написал занятную повестушку, на тебя обратили внимание, ну так радуйся!»
«Ну все, пропал…» — тоскливо подумал Колотов, когда подписанты еще издали стали тянуть к нему руки, здороваясь первыми, а потом почтительно шушукались за его спиной, шурша той самой газетой.
Боря Каменецкий — то ли уже вернулся из командировки, то ли еще не уезжал — как и положено фрондирующему диссиденту, громко спросил: «Вот не знал, что ты по ночам штудируешь основоположников! Рекомендации в партию уже собрал?»
«И не собираюсь… — отмахнулся Колотов. — Я тут вообще ни при чем! Я там совсем другое говорил. А цитаты в редакции сами вставили».
Подписанты обмерли, приоткрыв рты, а Боря покачал головой: «Плохи, Санек, твои дела… Доказывай теперь, что не верблюд».
Через год в том же журнале была опубликована его вторая повесть, и те же доброхоты недвусмысленно намекнули после некоторой оторопи: неплохо бы повторить, чтоб не в последний раз.
А что, подумал он, это идея. Почему бы не посмотреть, как это будет выглядеть на этот раз?
Выглядело еще похабнее, чем в прошлый.
Те же ораторы произносили те же тосты и после каждого лезли целоваться. Мусора на облюбованном пляже стало еще больше, водка еще теплее, пиво еще более разбавленным. Зато подписанты были те же самые. А гонца пришлось посылать трижды.
Дежа вю испортили откуда-то взявшиеся девицы пэтэушного возраста с облупившейся кожей на носах, синяками и царапинами на тощих ляжках. Сначала они допытывались, по какому случаю сабантуй, а когда им налили, стали визжать и норовили забраться на колени.
На этот раз коллективное письмо было адресовано прямо на Старую площадь и, судя по дате, написано на другой день после «сабантуя», в то время как Колотов валялся с мокрой тряпкой на лбу.
Но то ли притупилась бдительность директивных органов, то ли притерпелись к тому, что им пишут, но письмо было переадресовано в ту же «дорогую редакцию».
Колотов читал и чувствовал себя в шкуре доктора Менгеле после удавшегося эксперимента над подопытным человеческим материалом.
Он поинтересовался у подписантов: чем они похмеляются? Они понимающе переглянулись и «чисто по-человечески» посочувствовали: оказывается, нет на свете ничего лучше, чем вчерашний и хорошо прокисший кефир, непременно Останкинского молокозавода.
Колотов не раз вспоминал их добрым словом, когда приходилось прибегать к этому чудодейственному средству. А содержимым писем в «дорогие редакции» с тех пор не интересовался.
6
Осенью, после выхода «Рекламации», Голощекин организовал для своего «Пегаса» семинар в Пицунде в пансионате Литфонда. Там Колотов впервые увидел Елену, прилетевшую по настойчивому приглашению Голощекина. На семинарах он иногда вспоминал ее прозу: мол, обворожительна, как сама автор.
Оказалось, после смерти мужа у Елены случился выкидыш, с осложнениями, отчего она долго лежала в больнице, а выйдя оттуда, прекратила — как отрезала — писать прозу и уже не посещала «Пегас».
Вот почему в списках, переданных старостой семинара в Литфонд, она не значилась и, прилетев в Пицунду, остановилась у дальних родственников в поселке Рыбозавод. Перед первым семинаром Голощекин обнял ее за плечи и подвел к Колотову. «Вот, Лена, знакомься, это и есть Саша Колотов, автор „Рекламации“. А это наша Елена Прекрасная, о ней ты наслышан…»
Колотов увидел статную кареглазую блондинку из самодостаточных (Голощекин: «Чем не Катрин Денев?»), перед которыми всегда робел, и привычно закомплексовал, заметив, как любопытство в ее взгляде сменилось разочарованием.
Казалось, она собиралась сказать ему нечто заранее заготовленное: «А вы не совсем такой, как я вас представляла…», но поскольку действительность оказалась еще хуже — совсем не такой, — промолчала.
Голощекин, переводя зоркий взгляд с нее на него и обратно, добавил, что как соавторы они могли бы прекрасно дополнять друг друга. Елена вежливо согласилась: в повести ей больше всего понравилось именно то, чего ей всегда недоставало. И при этом смотрела в упор большими, немного раскосыми глазами, имевшими свойство менять глубину и цвет: от карего до зеленого.
Через несколько лет, когда они уже поженились и родилась Ира (Голощекин пьяно шептал ему на свадьбе в самое ухо: «И правильно, Саня, хватит тащить себя наверх за волосы, пусть она тебя потаскает»), он решился у нее спросить: «Все-таки что ты во мне нашла?» Она пожала плечами — похоже, у нее не было готового ответа. «Наверно, синдром Дездемоны. У тебя были такие несчастные глаза… Я и подумала: раз уж все равно придется кого-то осчастливить, то почему не его?»
И засмеялась, блеснув зубами и обняв его за шею.
В первый же вечер они проговорили в баре за полночь, он был в ударе и заметил, как в ее взгляде пробуждается интерес. Затем они устроились на лоджии в его номере. Внизу умиротворенно звенели цикады и шумело море, местное вино будоражило воображение, а звезды сгрудились над ними, словно толпа зевак, и уже не мерцали, а подмигивали.
Потом Елена предложила, раз уж Сева так пожелал, по очереди сочинять устный рассказ: продолжая линию, начатую партнером. Колотов сочинял легко и быстро, и она смотрела на него, ожидая подсказки, когда затруднялась продолжить. В конце концов получилась немыслимая галиматья, в которой оба основательно запутались.
Елена стала громко спорить, перешла на «ты», обвиняла во всем его. Потом оба тихо рассмеялись, когда скорбный голос с соседней лоджии напомнил, что уже третий час ночи, а они никому не дают заснуть.
