Нгуги Тхионго - 5 рассказов
Джон зашел в хижину и предупредил мать, что идет отец. Отец вошел. Джон молча постоял около него и направился к выходу. На пороге он замешкался, лотом вышел на улицу.
— Джон, эй, Джон!
— Да, папа?
— Вернись.
Он остановился в нерешительности. Сердце забилось сильнее, а внутренний голос спрашивал: "Неужели знает?"
— Сядь. Ты куда?
— Погулять, папа, — ответил Джон уклончиво.
— В деревню?
— Да так… никуда особенно;
Джон чувствовал взгляд отца, который, казалось, пронизывал его насквозь. Он тяжело вздохнул. Ему не нравился этот взгляд. Отец всегда смотрел на него так, будто он неисправимый грешник, за которым нужно постоянно приглядывать. "Да я и есть грешник!" — подсказало сердце. Он виновато отвел взгляд от отца и умоляюще посмотрел на мать, но та спокойно чистила картошку и, казалось, ничего не замечала вокруг.
— Почему ты не смотришь мне в глаза? Что-нибудь натворил?
У Джона все внутри сжалось от страха, но лицо оставалось спокойным. Он слышал тяжелые, глухие удары своего сердца. Он не сомневался, что отец все знает, и только думал: "Зачем он мучает меня? Почему не скажет сразу, что знает?" Другой голос прошептал: "Нет, он не знает, иначе уже обрушился бы на меня". Это его немного утешило. Джон набрался храбрости и поднял глаза на погруженного в свои мысли отца. '
— Когда едешь?
"Зачем спрашивать? — подумал Джон. — Я ведь уже много раз говорил". И вслух произнес:
— На той неделе, во вторник.
— Хорошо! Завтра пойдем покупать все, что нужно в дорогу… Слышишь?
— Да, отец.
— Так что будь готов.
— Да, отец.
— Можешь идти.
— Спасибо, отец. — Он направился к двери.
— Джон!
— Да? — сердце почти замерло в груди. Следующая секунда показалась ему вечностью.
— Ты, кажется, спешишь… Мне не хочется, чтоб люди говорили, будто мой сын слоняется без дела. Я слыхал, твои дружки собираются отметить твой отъезд! Я не хочу никаких пересудов в деревне, понял?!
От сердца отлегло. Джон вышел. Как отец боится всего… Чем кончалась сказка? Смешно, конец почему-то забыл… Это было так давно, в. детстве. Дома той девушки не оказалось на месте. Куда она пошла? Как поступила?
— Что ты все время мучаешь мальчика? — заговорила Сузана, которая, оказывается, внимательно слушала разговор отца с сыном. Она посмотрела на старого упрямца, спутника своей долгой жизни. Она вышла за него замуж очень давно. Сейчас уже не могла бы даже сказать, сколько лет прошло с тех пор. Они были счастливы, но потом муж принял христианство, и на все в доме легла печать религии. Он даже запретил ей рассказывать ребенку сказки. "Поведай ему лучше о Христе. Христос принял муки за тебя. За нашего ребенка. Наш сын должен знать о Всевышнем". Она тоже была обращена в христианскую веру. Она видела, каким моральным пыткам подвергал он мальчика (так она всегда говорила о Джоне), и мальчик вырос в смертельном страхе перед отцом. До сих пор она не могла понять: была ли это любовь к сыну или он вымещал на нем то, что они оба согрешили до женитьбы и Джон был плодом греха? Но Джон-то в этом не виноват. И если кто имеет право на недовольство, так это только он, их мальчик. Она часто думала, не подозревает ли мальчик… хотя нет. Он был очень маленьким, когда они уехали из Форт-Хола. Она продолжала смотреть на мужа. Он по-прежнему молчал, только пальцы левой руки раздраженно барабанили по щеке.
— Как будто он не твой сын. Или ты…
— О, сестра… — В его голосе слышалась мольба. Она искала ссоры, но он не был расположен ссориться. Поистине, женщинам трудно что-нибудь понять. Женщина остается женщиной, если даже ее удается спасти от козней дьявола. Нужно защитить сына, ее и его сына. Сын должен расти под сенью Всевышнего. Нахмурив брови, он взглянул на жену. Это она заставила его согрешить. Но то было так давно, теперь его душа спасена. А Джон не должен пойти по пути греха.
— Прикажи нам уехать. И мы уедем. Ты же знаешь, я всегда готова это сделать. Вернуться в Форт-Хол. Тогда…
— О, сестра, — торопливо прервал он ее. Он всегда называл ее сестрой. Сестрой во Христе, Но иногда он сомневался, спасена ли она на самом деле. И в душе все время молился: "Господи, будь с нашей сестрой… Сузаной". Вслух он продолжал — Ты ведь знаешь, я хочу" чтобы наш сын вырос в вере".
— Но зачем его так терзать! Ты приучил его бояться тебя!
— Почему?! У него нет причин меня бояться. Я зла ему не желаю.
— Желаешь! Ты… ты… всегда был жесток с ним… — Она резко поднялась с места. Кожура с подола скатилась в груду очисток на полу. — Стенли!
— Сестра!
Его напугала твердость в ее голосе. Она прежде не была такой. Господи, спаси ее от лукавого. Спаси ее сейчас, сию же минуту. Ока не ведает, что говорит. Стенли отвел глаза. Удивительно: он, кажется, боится жены. Скажи это кому-нибудь в деревне, не поверят. Он взял в руки Библию — в воскресенье он должен читать проповедь братьям и сестрам to Христе.
Сузана, довольно высокая, худая женщина, со следами былой красоты, села и снова взялась за картошку. Она думала о сыне и не могли понять, чем он обеспокоен. Может, его страшит предстоящая дорога?. А Джон тем временем бесцельно брел по тропинке, которая вела от дома. Ом остановился у большой акации, откуда была видна вся деревня. Крыша к крыше теснились островерхие хижины-мазанки из травы и глины, устремившие свои опорные колья к небесам. Из хижин поднимался дым — значит, многие женщины уже вернулись с полей.
На западе солнце спешило к себе домой, за туманные холмы. Джон снова взглянул на груду хижин. Maкено — одно на тех новых, быстро выросших сел, что возникли по всей стране во время мау-мау. Оно выглядело так уродливо! В сердце поднялась боль, и он готов был закричать: "Я вас ненавижу, ненавижу! Вы поймали меня в капкан! Прочь от вас! Если бы не вы, этого бы никогда не случилось!" Но он не проронил ни слова.
В его сторону шла женщина-вблизи пролегала тропинка в деревню. Женщина, как древко лука, согнулась под тяжестью большой вязанки куни{2}. Она приветствовала его:
— Как твои дела, Н'Джони?
— Все в порядке, мать, — ответил он спокойно, голос не выдавал обуревавших его чувств.
Джон был вежлив. Это знали все. Он совсем не походил на других детей племени — образованных и высокомерных, которые вернулись из-за океана с белыми и черными женами, говорящими по-английски. Они и вели себя как европейцы! А Джон был воплощением скромности и нравственных достоинств. Его все любили и знали, что он хотя и сын священника, но никогда не изменит своему племени.
— Когда ты едешь в… в…
— В Макерере?
— Желаю тебе удачи.
— Спасибо, мать.
Она попыталась снова произнести это чудное название — Макерере, но только рассмеялась опять над собой. Отдохнув, она двинулась дальше. Ноша была тяжелой.
— Счастливо, сын.
— Иди с миром, мать.
И женщина пошла, тяжело и часто дыша, как загнанный осел, умиляясь в душе доброте молодого человека.
Джон долго смотрел ей вслед. Как находит она счастье в своей беспросветной жизни?! Откуда у нее такая вера в жизнь? Или эта вера в племя? Она и ей подобные, которых не коснулась цивилизация белых, ведут себя так, будто у них есть причины радоваться жизни. Когда она скрылась из глаз, он почувствовал гордость. Гордость за то, что люди его уважают и хорошо о нем думают, хотя… Отец скоро узнает. Все узнают. Он не мог бы сказать, чего боялся больше: гнева отца, когда тот узнает, или потери того небольшого доверия, которое питали к нему простые люди деревни.
Джон пошел вниз, к местной лавке-чайной. Все, кого он встречал по пути, желали ему успехов в колледже. Да, люди уже слышали, что сын священника закончил все учебные заведения белых в Кении и теперь едет учиться в Уганду. Об этом было напечатано в "Баразе", еженедельной газете на суахили.
Он не стал задерживаться у лавки. Солнце уже зашло, и наступала темнота. Ужин стоял на столе. Суровый отец читал свою Библию. Он даже не взглянул на Джона, когда тот вошел. Странное молчание поселилось в доме.
— Ты что-то невесел, Н'Джони? — Мать первая нарушила тишину.
Джон рассмеялся. Это был негромкий, нервный смех.
— Что ты, мама! — поспешно ответил он, боязливо взглянув на отца. Он втайне надеялся, что она, Вамуху, еще не проболталась.
— Я рада, если это не так.
Мать не знала. Он съел свой ужин и пошел к мужской хижине. Каждый молодой мужчина имел свою хижину. Джону не разрешали приводить к себе в гости девушек. Он не хотел вызвать недовольство отцы. Даже постоять с девушкой считалось неприличным. Отец мог просто выпороть его. Ему надо бы раньше воспротивиться воле отца, как это сделали другие образованные парни. Он взял в руки лампу, зажег. Желтый огонек угрожающе замигал и потух. У него дрожали руки. Он снова зажег лампу и поспешно схватил плащ и кофию{3}, валившиеся на незастеленной постели. Лампу он оставил гореть, чтобы отец ничего не заподозрил.
