Альбер Камю - Посторонний

Массон прыгнул к своему. Но второй араб поднялся и встал позади того, у которого был нож. Мы не смели пошевелиться. Те двое медленно отступали, не сводя с нас взгляда и угрожая ножом. Когда отошли подальше, повернулись и убежали, а мы остались на солнцепеке. Раймон крепко стягивал предплечье платком, сквозь который капала кровь.

Массон сказал, что надо тотчас разыскать доктора – он всегда проводит воскресенье на плато. Раймон соглашался пойти. Но как только он начинал говорить, у него булькала во рту кровь, вытекавшая из раны. Поддерживая его, мы довольно быстро добрались до хижинки. Раймон сказал, что раны у него неглубокие и он может дойти. Он отправился с Массоном, а я остался, чтобы объяснить женщинам, что случилось. Мадам Массон плакала, а Мари слушала мой рассказ вся бледная. Мне надоело объяснять, я замолчал и стал курить, глядя на море.

Около половины второго Раймон вернулся в сопровождении Массона. Рука у него была перевязана, угол рта заклеен липким пластырем. Доктор сказал ему, что это пустяки, но у Раймона вид был угрюмый. Массон пытался его рассмешить. Но он все молчал, Потом сказал, что спустится к морю. Я спросил, куда он направляется, мы с Массоном пойдем вместе с ним. Он разозлился и выругал нас. Массон заявил, что не надо ему перечить. Но я все-таки пошел с Раймоном.

Мы долго шли по пляжу. Солнце палило нещадно. Свет его дробился на песке и на поверхности моря. У меня было такое впечатление, что Раймон знает, куда он идет, но, может быть, я ошибался. Мы пришли наконец к ручейку, протекавшему в песке за высокой скалой, в самом конце пляжа. И там мы увидели обоих наших арабов. Они лежали в своих засаленных спецовках. По виду оба были спокойны и почти что довольны. Наше появление их не испугало. Тот, который ударил Раймона ножом, молча смотрел на него. Второй наигрывал на дудочке из тростника и, глядя на нас, непрестанно повторял три ноты, которые мог извлечь из своей флейты.

Кругом было только солнце и тишина, журчание ручейка и эти три ноты. Раймон полез в карман за револьвером, но его враг не пошевелился, и они молча смотрели друг на друга. Я заметил, что у того, кто играл на дудочке, пальцы на ногах широко расставлены. Раймон. не спуская глаз с противника, спросил меня: «Ухлопать его?» Я подумал, что, если я стану отговаривать, Раймон еще больше взвинтит себя и наверняка выстрелит. И я только сказал:

– Он же еще ни слова не произнес. Нехорошо в таком случае стрелять.

И опять были зной и тишина, журчала вода и флейта. Потом Раймон сказал:

– Ну, так я обложу его как следует и, когда он ответит, ухлопаю его.

Я ответил:

– Ну, да. Но если он не выхватит ножа, тебе нельзя стрелять.

Раймон уже начал свирепеть. Дудочка все не смолкала, но оба араба следили за каждым движением Раймона.

– Нет, – сказал я Раймону. – Схватитесь с ним врукопашную, а револьвер отдай мне. Если второй вмешается или первый вытащит нож, я выстрелю.

Раймон отдал мне револьвер, стальной ствол блеснул на солнце. Но мы еще не двигались, как будто мир сомкнулся и сковал нас. Мы с арабами смотрели друг на друга в упор. Все замерло – и море, и песок, и солнце, и флейта, и ручей. В эту минуту я думал: придется или не придется стрелять? Но вдруг арабы стали пятиться, пятиться и юркнули за скалу. Тогда мы с Раймоном повернули обратно. Ему как будто стало лучше, и он все говорил, что пора ехать домой.

Я проводил его до хижинка Массона, и, пока он поднимался по деревянной лестнице, я стоял внизу под палящим солнцем; в голове у меня гудело от жары: мне невмоготу было подняться по лестнице и опять разговаривать с женщинами. Но солнце так пекло, что тяжело было стоять неподвижно под огненным ослепительным дождем, падавшим с неба. Ждать тут или пройтись, не все ли равно? И вскоре я вернулся на пляж и пошел по его кромке. Кругом было все то же алое сверкание. На песок набегали мелкие волны, как будто слышалось быстрое приглушенное дыхание моря. Я медленно шел к скалам и чувствовал, что лоб у меня вздувается от солнца. Зной давил мне на голову, на плечи и мешал двигаться вперед. Каждый раз, как мое лицо обдавало жаром, я стискивал зубы, сжимал кулаки в карманах брюк, весь вытягивался вперед, чтобы одолеть солнце и пьяную одурь, которую оно насылало на меня. Как саблей, резали мне глаза солнечные блики, отражаясь от песка, от выбеленной морем раковины или от осколка стекла, и у меня от боли сжимались челюсти. Я шел долго.

Вдалеке я видел темную глыбу скалы, окруженную радужными отсветами солнца и водяной пыли. Я подумал о холодном ручье, протекавшем за скалой. Мне захотелось вновь услышать его журчание, убежать от солнца, от всяких усилии, от женских слез и отдохнуть наконец в тени. Но когда я подошел ближе, то увидел, что враг Раймона вернулся.

Он был один. Он лежал на спине, подложив руки под затылок – голова в тени, падавшей от утеса, все тело – на солнце. Его замасленная спецовка дымилась на такой жаре. Я немного удивился: мне казалось, что вся эта история кончена, и пришел я сюда, совсем не думая о ней.

Как только араб увидел меня, он приподнялся и сунул руку в карман. Я, разумеется, нащупал в своей куртке револьвер Раймона. Тогда араб снова откинулся назад, но не вынул руки из кармана. Я был довольно далеко от него – метрах в десяти. Веки у него были опущены, но иногда я замечал его взгляд. Однако чаще его лицо, вся его фигура расплывались перед моими глазами в раскаленном воздухе. Шуршание волн было еще ленивее, тише, чем в полдень. Все так же палило солнце, и все так же сверкал песок. Вот уже два часа солнце не двигалось, два часа оно стояло на якоре в океане кипящего металла. На горизонте прошел маленький пароход, я увидел это черное пятнышко только краем глаза, потому что не переставал следить за арабом.

Я думал, что, стоит мне только повернуться, уйти, все будет кончено. Но ведь позади был огненный пляж, дрожащий от зноя воздух. Я сделал несколько шагов к ручью. Араб не пошевелился. Все-таки он был еще далеко от меня. Быть может, оттого что на лицо его падала тень, казалось, что он смеется. Я подождал. Солнце жгло мне щеки, я чувствовал, что в бровях у меня скапливаются капельки пота. Жара была такая же, как в день похорон мамы, и так же, как тогда, у меня болела голова, особенно лоб, вены на нем вздулись, и в них пульсировала кровь. Я больше не мог выносить нестерпимый зной и шагнул вперед. Я знал, что это глупо, что я не спрячусь от солнца, сделав один шаг. Но я сделал шаг, только один шаг. И тогда араб, не поднимаясь, вытащил нож и показал его мне. Солнце сверкнуло на стали, и меня как будто ударили в лоб длинным острым клинком. В то же мгновение капли пота, скопившиеся в бровях, вдруг потекли на веки, и глаза мне закрыла теплая плотная пелена, слепящая завеса из слез и соли. Я чувствовал только, как бьют у меня во лбу цимбалы солнца, а где-то впереди нож бросает сверкающий луч. Он сжигал мне ресницы, впивался в зрачки, и глазам было так больно. Все вокруг закачалось. Над морем пронеслось тяжелое жгучее дыхание. Как будто разверзлось небо и полил огненный дождь. Я весь напрягся, выхватил револьвер, ощутил выпуклость полированной рукоятки. Гашетка подалась, и вдруг раздался сухой и оглушительный звук выстрела. Я стряхнул капли пота и сверкание солнца. Сразу разрушилось равновесие дня, необычайная тишина песчаного берега, где только что мне было так хорошо. Тогда я выстрелил еще четыре раза в неподвижное тело, в которое пули вонзались незаметно. Я как будто постучался в дверь несчастья четырьмя короткими ударами.

Часть II

I

Тотчас же после ареста меня несколько раз допрашивали. Но речь шла только об установлении личности. На первом допросе (в полиции) мое дело, казалось, никого не интересовало. Через неделю следователь, наоборот, смотрел на меня с любопытством. Но для начала он задавал только обычные вопросы – фамилия, имя, местожительство, профессия, дата и место рождения. Потом осведомился – пригласил ли я адвоката. Я ответил, что нет, не приглашал, и спросил, разве необходимо брать себе адвоката?

– Почему вы спрашиваете? – удивился он.

Я ответил, что считаю свое дело очень простым. Он улыбнулся и заметил:

– Это ваше мнение. Но существует закон. Если вы не пригласите адвоката, мы сами назначим.

Я нашел очень удобным, что суд заботится о таких мелочах. И сказал об этом следователю. Он согласился со мной и заметил в заключение, что закон о судопроизводстве составлен превосходно.

Вначале я как-то не относился к следователю серьезно. Он говорил со мной в комнате, где все было занавешено – и окна и двери: горела только одна лампа на письменном столе, освещавшая кресло, в которое он меня усадил; сам же он оставался в тени. О таких приемах я уже читал в книгах, и все это казалось мне игрой. А после нашей беседы я внимательно посмотрел на следователя и увидел, что у него тонкие черты лица, глубоко сидящие голубые глаза, высокий рост, длинные седеющие усы и шапка седых, почти белых волос. Он показался мне очень неглупым и, в общем, симпатичным человеком, хотя и страдал нервным тиком – у него подергивался уголок рта. Уходя, я чуть было не протянул ему руку, но вовремя вспомнил, что я убийца.