Джон Брэйн - Жизнь наверху
— Нисколько я не ужасен, — сказал я. — А вот Сибилла находит, что плотская любовь ужасна. Не удивительно, что Марк утешается на стороне…
— Говорят, она далеко не всегда находила ее ужасной, — возразила Сьюзен. — Говорят, она любила повеселиться когда-то. — Сьюзен хихикнула. — Да еще как. С любым, кто подвернется. Можешь ты себе это представить?
— Люди меняются, — сказал я.
— Был большой скандал, — продолжала Сьюзен. — Она устроила вечеринку, когда ее родители были в отсутствии, и там такое творилось, что ей не удалось этого скрыть, все выплыло наружу. Мама рассказывала мне кое-что…
Мама, как видно, рассказывала ей не кое-что, а весьма многое. Сибилла — толстая, озабоченная, ворчливая, в вечно запотевших очках — внезапно предстала передо мной в совершенно новом свете.
Когда Сьюзен умолкла, я невольно свистнул.
— Любила, значит, повеселиться, — сказал я. — Любила повеселиться. — Перед моим взором внезапно возникла картина: Сибилла — какой она была лет двадцать назад — и пьяные физиономии, склоняющиеся над ней, и ее неизбежная поза и все остальное, неизбежное. Нет, «повеселиться» — это не то слово.
— Это гадко, по правде-то говоря, — промолвила Сьюзен. — Я хочу сказать, что мы не должны ворошить все это. Что бы там ни было, это дело прошлое, с этим давно теперь покончено.
— Умерло и похоронено, — сказал я. — Умерло и похоронено. — Я закурил сигарету. — Да, кстати, мне… — Я умолк на полуслове.
— Продолжай, — сказала Сьюзен. — Я знаю, ты собираешься сообщить что-то неприятное.
— Мне завтра нужно ехать в Лондон.
— Ты мог бы уведомить меня об этом заранее, — сказала она с досадой. — Ты прекрасно знаешь, что мы пригласили Боба и Еву пообедать у нас в четверг.
— Возможно, я уже вернусь к этому времени.
— «Возможно» — это мне нравится! И ты прекрасно знаешь, что не вернешься. Тебе будет слишком весело в Лондоне. Ты эгоист до мозга костей, Джо.
— Черт побери, не я же придумал эту поездку. Адресуйся к своему папаше, а не ко мне.
— Так и сделаю, — сказала она. — Он никем не помыкает так, как тобой. Меня вечно оставляют одну с Гердой, а на этой неделе у меня не будет даже Герды. Ты просто чудовище, отвратительное чудовище, и я тебя ненавижу! — Она расплакалась. Я опустился возле нее на колени и обнял ее.
— Не расстраивайся так, любимая. Джо совсем не хочется туда ехать, но Джо должен зарабатывать денежки. Вот увидишь, Джо привезет тебе оттуда какой-нибудь подарочек. Не плачь, мое сокровище, не плачь, ну будь умницей…
Я положил руку ей на колено. Внезапно слезы прекратились.
— Запри дверь, — неожиданно сказала она.
— А Марк…
— Они придут через полчаса, не раньше. Запри дверь, Джо, запри дверь. — Я почувствовал прикосновение ее рук, потом она с лихорадочной поспешностью стала расстегивать платье. Запирая дверь и выключая верхний свет, я слышал, как что-то шурша упало на пол. Я медленно повернулся и подошел к кушетке.
— Скорей, — сказала она. — Скорей. Ты ведь тоже хочешь, ты сам знаешь это. Ты сам любишь…
Повеселиться, подумал я. Нет, повеселиться — это не то слово. Я невольно вскрикнул — Сьюзен укусила меня за руку.
— Ах ты, притворщик! — сказала она, когда я схватил ее за плечи и слегка тряхнул. — Ты страшный притворщик, притворяешься, что тебе больно… Ты слишком много себе позволяешь, но разве я могу тебе помешать, ты уже добьешься своего, добьешься своего…
Звонок в передней вернул меня к действительности; мне показалось, что я долго был в забытьи.
— Черт бы их побрал, — сказала Сьюзен. — Помоги мне, милый.
Я потянул ее за руки и помог ей встать с кушетки, невольно отметив про себя, что раньше я это проделывал без особого усилия. Звонок раздался снова.
— Тебе придется отворить им, — сказала Сьюзен. — А я приведу себя в порядок. — Она весело улыбнулась. — Боже, какой ты растерзанный! А волосы…
Я направился в переднюю, по дороге поспешно стараясь привести себя в приличный вид. Но под взглядами Марка и Сибиллы я ощутил странную неловкость. К тому же в этот вечер я предпочел бы обойтись без гостей, особенно без Сибиллы, чей голос, казалось мне, звучал еще пронзительнее, чем обычно. Они с Марком — прямо с собрания акционеров, рассказывала она, и это было что-то неописуемое, и вообще у нее был сегодня чудовищный день, дети точно с цепи сорвались…
Я обнял ее за плечи и поцеловал в щеку: от ее кожи пахло пудрой и усталостью, на шее из зачесанных кверху волос выбивались жидкие пряди. Марк был всего тремя годами моложе ее, но сейчас она выглядела намного старше его. Она принадлежала к тому типу миловидных блондинок с мелкими чертами лица, которые увядают внезапно, почти за одну ночь: ложатся спать молодыми женщинами и пробуждаются поблекшими матронами.
— У меня есть для вас лекарство, дорогая, — сказал я. — Выбросьте все скверные мысли из вашей хорошенькой головки, у меня есть для вас лекарство.
— И для меня, надеюсь, тоже, — сказал Марк, проходя следом за нами в гостиную. — Я ведь тоже сражался с этими дьяволятами.
— Для вас обоих, — сказал я.
— Они играли в ночной клуб, — сказала Сибилла. — Лиза от них просто в отчаянии. Боюсь, что нам не удержать ее. — Она вздохнула. — Черт бы побрал этих проклятых заморских служанок! Куда подевалась вся хорошая прислуга?
— Ее никогда не существовало в природе, — сказал Марк. — Это легенда, красивая буржуазная легенда.
Он покосился на бар.
— А, я вижу, приготовление моего лекарства идет полным ходом. Ничего больше, Джо, ничего больше, благодарю вас.
В этот вечер он выглядел еще более подтянутым и щеголеватым, чем обычно. Дождь все еще лил, но на нем это не оставило ни малейшего следа. А у Сибиллы туфли были перепачканы грязью, и ворот ее малинового платья намок и потемнел. Ей всегда не везло, особенно в мелочах, с ней вечно приключались какие-то досадные мелкие неприятности. А Марку, наоборот, всегда везло, он принадлежал к тому разряду людей, которые как-то ухитряются не попадать под дождь и могут есть и пить все, что им вздумается, и не тучнеть, и можно было не сомневаться, что и через двадцать лет он будет так же темноволос и хорош собой. Он будет нравиться женщинам всегда, до конца дней своих. Вернее, молоденьким глупеньким девчонкам, угрюмо уточнил я свою мысль. Невольно бросив на себя взгляд в зеркало, я ощутил укол зависти: мой зачес уже плохо скрывал проглядывавшую плешину, и лицо начинало заплывать жиром.
Вошла Сьюзен. Волосы у нее были приглажены, платье застегнуто, все швы и складочки на месте — все аккуратно, благопристойно, как и подобает добропорядочной хозяйке дома, и все же при одном взгляде на нее становилось ясно, что она только что лежала в объятиях мужчины. Такое глубокое удовлетворение было написано на ее лице, что она с тем же успехом могла бы, войдя в комнату, просто объявить об этом. Я заметил, что Сибилла, взглянув на нее, тотчас отвела глаза, а Марк не сумел скрыть своей зависти. Какую-то секунду он выглядел на все свои сорок с лишним лет. Я улыбнулся и, откинувшись на спинку кресла, налил себе еще виски.
3
Тиффилд был в отличнейшем расположении духа. Иначе, собственно, и не могло быть. Я угостил его завтраком, который свободно мог бы насытить семью в десять человек, потом повез в кабаре со стриптизом, а теперь мы сидели в Американском баре отеля «Савой», и он приканчивал двойную порцию мартини и уничтожал маслины и картофельную соломку с такою жадностью и быстротой, с какой поглощал бы любую даровую выпивку и закуску. Я же главным образом довольствовался тем, что наблюдал за ним, испытывая порой легкую тошноту.
— Те, что почернее, особенно вкусны, — сказал он, отправляя последние маслины себе в рот. — Растительное масло усиливает выделение желудочного сока. — Он торжественно и скорбно взглянул на меня, словно заявлял протест против первородного греха или термоядерной войны.
— Я попробую заказать еще, — сказал я и поманил официанта.
На изборожденном морщинами лице Тиффилда изобразилось сожаление.
— Нет, большое спасибо. Это, пожалуй, испортит мне обед. А вот это можно и повторить… — Он кивком показал на свой пустой бокал.
Я заказал ему еще порцию мартини — третью за двадцать минут, — очень хорошего, очень крепкого, по его собственному признанию, мартини. Это шло уже в добавление к четырем двойным порциям шотландского виски, бутылке бургундского и трем порциям коньяка. Я поглядел на него не без зависти: моя печень давала себя знать, я чувствовал, что мои мысли, как и внешность, находятся в некотором беспорядке и я чрезмерно старательно и осторожно выговариваю слова, Тиффилд же, который был на тридцать лет меня старше, оставался все так же спокоен, серьезен, корректен и трезв, как утром, когда я заехал за ним в контору.
