Иван Зорин - Секта Правды

Разминая затёкшую спину, Артём потянулся, хлопнул по коленям и, в три шага одолев комнату, отдёрнул на окне штору. На улице проплывала щекастая луна.

«Ну, ничего, — состроил ей рожу Артём, — я вам покажу интерьер.»

Артём Дериземля принадлежал к тем живописцам, которые передают реальность случайным расположением цветовых пятен. Они считают, что рамы, какими бы дорогими ни были, запирают картины на ключ, что порядок быстро надоедает, а вечно созерцать можно только хаос. Любая картина — это зеркало, в котором художник отражает себя, так что любая картина — автопортрет. За извилистой радугой линий Артём Дериземля помещал свои сны, фантазии, в грудившихся пятнах терялось его прошлое и проступало будущее. Вплетая в извивы краски свою судьбу, он верил, что каждый цвет является символом: красный означает силу, синий — истину, жёлтый — предательство. А если жизнь — это смешение символов, которые предстоит разгадать, значит, должен существовать и цвет, обозначающий будущее, надо только правильно развести краски.

В мастерских, где он обучался, часто вели беседы. Но Артём с детства использовал слова особым образом, вкладывая в них только ему ведомый смысл. Поэтому, когда, взгромоздившись на стул, он говорил так, что у него горели глаза и ему хотелось жить, вокруг в глухом молчании мылили верёвку, подыскивая крюк. А теперь на картине он воскресил свои слова, их двойной смысл, запечатлел висевший в воздухе топор и косые взгляды, от которых кисло молоко.

Надо только уметь читать — честное полотно не хуже биографа. Сбоку, в тёмных тонах болотной умбры Артём поместил своего деда. От сырости у того ломило кости, и он лежал на печи, обвязанный шерстяным платком. «Короток век человеческий, — кряхтел он, — а жизнь, ох, длинна.» С годами его волосы стали цвета соли, а глаза — как ночь. И когда он щурился, в них сгущался сумрак. Дышал дед неровно, будто заполнял кроссворд: вдохами — вертикали, выдохами — горизонтали, а когда не спал, ругал мужчин, фыркал на женщин и всех без разбору звал алёшами. «Знал алёшу. — жмурился он. — После свадьбы пять раз меняла фамилию на мужнину и всё приговаривала: «Каждая последующая хуже предыдущей…» Так что умерла под девичьей…» А кончилось тем, что дед забыл, как его зовут, и, умирая, просил позвать по имени, чтобы он смог откликнуться. И с ним сыграли злую шутку, назвав Алёшей.

Слабая память передалась и Артёму. В ресторанах он часто знакомился с женщинами и, зная свою забывчивость, записывал их имена на денежных купюрах, которыми потом расплачивался. А теперь он вспомнил их имена, телефоны, запах духов, достоинство купюр, которые оставлял на скатерти, вспомнил помятого официанта, который, мучаясь похмельем, постоянно икал: «Коньяк идёт легко — выходит трудно…» Добавив в палитру охры, Артём изобразил улыбки, которые не старели, и подумал, что он щедрее жизни, оставляющей одни морщины.

А ещё он подумал, что никому не пригодился, что забывали его также легко, как и он. «Жизнь — борьба, — бросила ему на прощанье старая знакомая, — герои в ней борются за себя, неудачники — с собой.»

Трогая похудевшую шею с проступившими жилами, Артём качал головой, и теперь ему казалось, что жизнь всё же больше, чем борьба. «Это пыльное зеркало, — в который раз возражал он, рисуя пальцем на стекле, — и я в нём не вижу себя.»

Темперой на яичном желтке Артём рассказал и про другого своего деда. «Рулетка в пять утра — не рулетка в час ночи, — крутил тот рыжий ус. — И карты на рассвете уставшие крупье сдают иные». Дед был азартен, случалось, проигрывался в пух, но с него всё сходило как с гуся вода. «Без штанов, зато с опытом», — зевая, бросал он через плечо, вернувшись под утро. И заваливался спать. От его храпа дрожали стёкла, и Артём не мог делать уроки. А теперь он изобразил и этот храп, и рулетку, в пять утра и в час ночи, прозрачным ультрамарином нарисовал зеркало, отражавшее рыжие усы деда, и будильник, заведённый на вечер, чтобы не проспать открытие казино.

Всё это разместилось в жирных охристых пятнах, где, потягиваясь, давал советы дед:

«На мир как смотреть, таким и увидишь. Возьми хоть еду — ежедневно разогревай, добывай хлеб в поте лица — Божье наказание! А ты думай: какое счастье, что завтра опять проголодаюсь, а то паштет из гусиной печёнки уже не лезет… Эх, Артём, — гладил он внука по голове ладонью такой широкой, что в ней помещались три туза, — только дураки оставляют после себя миллионы, после умных остаются дыры в карманах.»

Сам дед старался жить так, чтобы его смерть никто не оплакивал. Он со всеми был на короткой ноге, не подпуская к себе ближе, чем на вытянутую руку, и легко влезал в долги, вылезать из которых предоставил наследникам.

Однажды дедом овладела непонятная маета, он слонялся по комнатам, не зная, куда себя деть, раскладывал пасьянс, который раньше всегда сходился, а теперь — нет, брал за роялем несколько нот и тут же захлопывал крышку. «Надо побриться», — решил он, проведя ладонью по щетине. Намылив щёки, он до синевы скрёб их опасной бритвой, потом насухо вытер полотенцем. Одеколон дед не пользовал, считая, что тот сушит, а кожа у него и так дублёная. Потом он долго смотрел в зеркало, не выпуская из рук полотенца, с которым не расстался и на вокзале. Там он взял билет в один конец, и больше его не видели.

А теперь у Артёма самого были виски цвета соли и глаза как ночь. И ему казалось, что за окном мелькают огоньки, что в его поезде давно не объявляют станций, а в кармане — билет в один конец.

На стене угрожающе пробили часы, путаясь, поползли кривые тени. Артём Дериземля надрезал мизинец и капнул в сурик крови.

Семьи он не завёл, потому что ему на роду было написано обвенчаться с краской. Таких зовут пустоцветами. «Это молодость гоняется за удовольствиями, а старость их избегает, — учил он своих несуществующих внуков. — Потому что, испытав удовольствие, невыносимо жить.»

Словно хищная птица, Артём вонзил грязные ногти в холст и долго смотрел, как в зарубках сочится его отчаяние.

За газетой отец курил трубку и, читая о политике, не успевал менять точку зрения. Он и сам писал статьи, а когда их публиковали, жаловался:

Отчего так? Писал — верил, а перечитываю — стыдно.

А это потому, что в тебе живут двое, — отзывалась мать, помешивая на огне суп, — один — глухой, который не слышит, что говорит, а другой — немой, который слышит, но сам ничего сказать не может.

Тогда Артём только зря оттопыривал уши, а когда его имя удлинилось на отчество, понял, что мать права, что и в нём тоже живут двое: слепой, который на ощупь, будто впотьмах, водит кистью, и зрячий, который замечает все его промахи, но сам не сделает и мазка.

Из мастерских Артём на каникулы приезжал домой, продолжая под стук паровозных колёс смешивать в голове краски, ища тот единственный цвет, обозначающий будущее. А оно лежало на ладони. На перроне его встречала только мать, а отец избегал его даже в доме за резным палисадом.

«Думал, человеком станешь, — читалось в его глазах, — а ты — мазилка.»

Поначалу Артём обижался, решив, что будущее у каждого своё, а его — не имеет цвета: прислушиваясь к чужим словам, он уже махнул на себя рукой, когда однажды вдруг понял, что расхожие истины звенят как монеты, но правды в них ни на грош.

Свет из окна ложился прямоугольником на холодную мостовую. Высунувшись по пояс на улицу, Дериземля вспомнил парочку, непробиваемую, как булыжник. И зачем скупать искусство, которого недостойны? Артём пожал плечами и подумал, что прожил на свете, как в гостинице, что он везде был чужой, а свои на земле те, кто вращают её в коротких толстых пальцах.

«Ну, черти, — повернулся он к полотну, — вы у меня ещё попляшете, намалюю-ка я вас со спины, с чугунными затылками — вешайте тогда в интерьере.»

С одиночеством в молчанку не поиграешь — Артём давно разговаривал с собой.

И всю жизнь его сопровождал один и тот же сон.

Кисточкой из овечьей шерсти, которую считал золотым руном, Артём поведал и его. Будто идёт он по дороге, а впереди несут гроб. «Кого хоронят?» — спрашивает он. И не дожидаясь, кричит, поражённый страшной догадкой: «Так вот же я — живой!» — «Это тебе только кажется…» — молчат в ответ.

А потом дорога расходится, и на развилке возле заросшего мхом валуна процессию встречает оборванный нищий.

«Налево ли, направо, — ухмыляется он из ночи в ночь, — а всё равно — в ад.»

Просыпаясь, Артём долго трёт глаза, вспоминая, куда ведут все дороги, и подушка у него мокрая от слёз.

«Вот он какой — цвет будущего», — шепчет Артём.

И тут просыпается, растерянно моргая, пока не понимает, что до этого пробуждался во сне.

А прошлой ночью сон изменился. Теперь его траурную процессию встречал ворон, он стучал клювом по валуну, под которым покоился нищий, точно старался соскрести эпитафию:

«Прошёл мимо», — нацарапал поверх неё Артём. Но прежде чем проснуться, почувствовал, как его горло сжимают короткие жадные пальцы.