Иван Зорин - Секта Правды

— С возрастом, — заржал Галактион, — даже те, кто женат, разведены.

И понял, что допустил ошибку.

— Я вам паспорт не показывала, — надулась попутчица. — А выгляжу ещё моложе.

Раздавив окурок, она полезла в сумочку. От смущения Галактион закрыл глаза, а когда открыл, понял, что его ошибка была не первой. На него уставилось короткое дуло.

— Галактион Нетяга, вы арестованы, — холодно бросила женщина, сунув ему под нос бумагу. — Вот ордер.

Галактион посмотрел не мигая, и его глаза превратились в лезвия.

— Знакомясь с женщиной днём, мужчины думают о ночи, — прищурился он, — потому что ночь важнее.

Он заговаривал зубы. Тому, плечистому, который караулил в проходе. А сам выдавливал окно. Обезоруженная и придушенная, женщина неестественно прислонилась к боковой стенке, так что ему приходилось имитировать её голос. «Кому с нами не по пути — скатертью дорога!» — пропел он грудным контральто, когда стекло подалось, и в купе ворвался ветер. Прыгая с чемоданом в тайгу, Галактион увидел, как поворачивается дверная ручка.

Лютовал гнус, присесть было невозможно, и Галактион шёл, не разбирая дороги, стараясь отделить себя от погони чащобой как можно большей протяжённости. Раздвигая пистолетом густые заросли, он другой рукой крепко сжимал чемодан. Забрезжил рассвет, впереди показалась опушка. И опять Галактион подумал, что всё позади. Сунув под голову кулак с пистолетом, он растянулся на мшистом бугре. Ему снилось, что он лежит, раскинув руки поперёк кровати, а над ним нависает волосатое чудовище, которое мокрыми лапами бьёт по воздуху. Ему в лицо летят брызги, он чувствует зловонное дыхание и, силясь проснуться, трёт глаза. А когда открыл их, кошмары перемешались — холм оказался берлогой, и огромный бурый медведь с рёвом наседал на него.

Прежде чем потерять сознание, Галактион успел всадить обойму в оскаленную пасть.

Взошло солнце, он лежал под елью и смотрел, как с иголок тяжёлыми каплями стекает роса. Никогда раньше он не замечал этого. А теперь капли отмеряли оставшиеся ему часы. «Всё кончено.» — шептал Галактион запёкшимися от крови губами и думал, что внезапно открывшийся ему мир прекрасен.

Мёртвая туша придавила руку, которая не выпускала чемодана. С двумя миллионами, собранными с сибирских наркоторговцев.

Такую картину увидел вышедший на выстрелы

Ермил Силантьевич Твердохлёб с двадцати шагов попадал белке в глаз, хотя жаловался, что стареет. С каждым годом зверя становилось всё меньше, и он опасался, что его промысел сойдёт на нет. Последний сезон выдался особенно неудачным, и, разделывая на пне тушу, Ермил долго колебался: взять ли медвежатину или версту за верстой тащить на себе раненого. Наконец, вытерев о шкуру нож, решил, что вернётся. Завернув лучшие куски в грязный мех, он прикопал мясо от рыси, набросал валежник и, помочившись, как волк, пометил место.

Была осень, пахло желудями, и в корневищах прела листва. От сырости у Твердохлёба разыгрался ревматизм, и он охал при каждом шаге. Но, сцепив зубы, делал следующий. Придя в себя, Галактион первым делом спросил про чемодан. Старик замялся. «Ладно, — повиснув на плечах, щекотал ухо раненый, — потом сочтёмся.»

Охотник жил на отшибе, рядом с деревенским кладбищем, куда вела калитка в завалившемся, как волна, заборе. Выходя во двор, Твердохлёб смотрел на покосившиеся кресты и часто думал, что его жизнь уместилась в пяти шагах от дома до кладбища. Но он не жалел. Так жили все вокруг. «Мы не какие-нибудь шалопутные, — курили на крыльцах самосад, — у нас где родился, там и пригодился».

Галактиона разместили в бане, и деревенские, как мухи, слетались поглазеть на него через закопчённые оконца. Бормоча заговоры, старик выхаживал его травами, приподнимая голову, вливал отвар из сушёных кореньев. И Галактион пошёл на поправку. За свою рисковую жизнь он бывал в разных передрягах и поначалу, кусая подушку, только и ждал, когда встанет на ноги. У него отобрали пистолет, но руки остались, к тому же на стене висел нож. Однако чем дольше он думал о случившемся, тем яснее видел в нём тайный смысл. Он уже был бы мертвецом, и его спасение не могло быть случайным. Галактион ломал голову, зачем Господь оставил его на свете, и приходил к одному.

Как называется ваша деревня?

Бережки.

Приподнявшись на локте, Галактион увидел в окне блестевшую реку.

«Это мой берег», — решил он, и вся жизнь вдруг предстала ему чёрной полосой. Ворочаясь под тонким, на рыбьем меху, одеялом, он теперь ясно осознавал, что счастье не в толщине кошелька: у бережковцев нет электричества, вечерами они жгут лучины, а мысли светлые, правильные, и грехов — кот наплакал.

Твердохлёб, выбрав время, сходил за чемоданом.

Ну зачем нам деньги? — открыл он находку в избе у старосты.

Ты, Силантич, уже старый, — возражали ему, — а нам ещё жить.

Изба набилась народом — пришлось открыть дверь, из которой густо повалил пар.

— В тайге лимузин не купишь, — гнул своё охотник.

— Ну дык не век же здесь гнить. И потом — хоть телевизором обзаведёмся.

Галактион слушал, как делят его деньги, за которые ещё месяц назад перегрыз бы горло.

— Приобретите электрический генератор, — крикнул он из своего угла. — А я налажу антенну.

Галактиона приняли хорошо, и только сельский дурачок, показывая пальцем, бубнил, что он принесёт несчастье. В деревне его не сторожили, тайга — лучший тюремщик. А он не чувствовал себя пленником и был рад, что не гонят. Он твёрдо решил искупить прошлое, в прямом смысле отмыв грязные деньги, собранные для горстки негодяев.

Вечерами он пил с Твердохлёбом можжевеловый чай и, слушая летопись Бережков, представлял неторопливую жизнь, текущую здесь уже триста лет со дня основания деревни староверами. Галактион узнал всех бережковцев до седьмого колена, и ему казалось, что среди них лежат и его корни.

А когда охотник уходил в тайгу, с Галактионом оставалась его

Мать у Анфисы умерла родами, и она уже двадцать лет заменяла в доме хозяйку. Вместо ожерелья Анфиса носила связки сушёных грибов и сама была, как спелая ягода. «Сколько листьев в лесу?» — спрашивали парни. И, глядя на её грудь, каждый раз забывали ответ. Она смеялась, как лесная нимфа, и плакала, как родник.

«Во всём нужен опыт, — затянул, было, свою песнь Галактион. — И детей делать тоже. Младшие братья получились лучше, а я — старший…» Но, глядя в чистые, бездонные глаза, ему впервые не захотелось врать. Галактион был подкидыш и вырос в сиротском приюте. Вместо обычной присказки он поведал о жестоких воспитателях, лупивших безо всякой вины, о том, как убежал в Москву, где беспризорничал, прежде чем выбился в люди.

Бедный ты, бедный, — гладила ему голову Анфиса.

И старый.

Галактиону исполнилось тридцать три.

А весной, когда по оврагам разлился цветами иван-чай, Анфиса плела душистые венки, смеялась, примеряя их Галактиону, и, пряча лицо, гадала на ромашке.

Выбор в захолустье не велик — все уже давно стали родственниками. Поэтому, когда Галактион предложил себя в зятья, Твердохлёб полез за самогоном. «Только на приданное не рассчитывай, — разлил он по стаканам мутную жидкость. — И платье невесте надо в городе справить».

В часовне, грубо сколоченной ещё первыми поселенцами, их венчал деревенский плотник, по воскресеньям исполняющий обязанности звонаря и священника. Прогоняя грозящие напасти, окуривал молодых ладаном, а надевая кольца, упрямо сдвинул брови, так что казалось, будто они срослись.

На свадьбе гуляла вся деревня.

«Теперь ты наш! — кричали жениху бережковцы и лезли целоваться. — Сколько раз за вас мы пьём — столько и в огонь пойдём!»

Галактион сидел трезвый. Время от времени благодарил за хлеб-соль, широко улыбался, и тогда его шрамы сливались с морщинами. А улучив момент, наклонился к коротконогому старосте:

Меня станут искать.

Брось, властям до нас дела нет, — отмахнулся тот. — А дружки твои сунутся — так у нас ружья есть.

Да мало ли пропало в тайге, — закусывая мочёным яблоком, поддержал старосту Твердохлёб. — Ну кто поверит, что ты жив?

Но один всё же поверил.

«Не тот парень Галактион, чтобы заблудиться в лесу!» — считал

Соломон Цыц. Он принадлежал к старой гвардии: платил наличными и не доверял телефону, предпочитая видеть горло, до которого можно дотянуться. Но теперь он впервые пожалел о том, что не пользовался банковским переводом.

«Зато знаешь, с кого спросить», — оправдывался он перед зеркалом, больно дёргая ус.

Соломон Цыц любил философствовать. «На земле всё перемешано — живое, мёртвое… Она — как Солярис… Ты слышал про Солярис? — обратился он раз к Галактиону.