Наталья Чеха - Не царская дочь
Наутро мы хулиганили и шумели у каменного забора, отделявшего улицу от церковного двора, подпрыгивая и крича старому деду, сторожившему храм:
— Дедушка, это я!
Сначала над забором показывалась Володькина голова, потом — моя.
— Это я! — изо всех сил кричала я оттуда, с той стороны, где не было крестов и икон, где никто не молился, где не принято было «водить дружбу» с попами и слушать их «лживые речи» (так говорили учителя), и где — самое, пожалуй, главное! — не было этой всепроницающей тишины, которая о чем-то напоминает… Но о чем?
Я не знала. С Володькой я своими мыслями не поделилась. Ну, как ему скажешь, что мне на самом деле очень-очень понравилось там, где живет какая-то тайна, где все так красиво и торжественно, как будто вот-вот начнется праздник.
А я непременно буду иметь к нему отношение.
Глава 9
О конце одного, как начале другого
Скорбный речитатив был очень однообразным:
— Соловушка моя! Ты никогда теперь не откроешь свои глазки! Никогда! Никогда…
Эти слова бесконечное количество раз повторяла старая, одутловатого вида женщина, сидящая на низкой скамеечке у гроба.
Я, совсем еще ребенок, молча стояла рядом.
Все последующие годы своей жизни я помнила эту скорбную сцену, мелкие седые кудельки незнакомой старушки, которые все называли тетей Варей, склоненной в плаче над восковым бабушкиным лицом. Бабушка выглядела тоже незнакомо: худая, неподвижная, повязанная белым в крапинку ситцевым платком. При жизни она такие никогда не носила, а на своих молодых фотографиях выглядела даже щегольски: бусы на тонкой шее, кокетливо растопыренный бант в волосах…
Но такой я ее не знала.
Впрочем, лежащей в гробу тоже не запомнила.
В памяти всегда всплывало другое — хорошее, светлое, просторное, относящееся к тому времени, когда все только начиналось.
Например, птица, заглядывающая в окно комнаты.
… Ее глаза-бусинки были окружены уплотнением, похожим на большие профессорские очки. Это выглядело странным: птица в очках, заглядывающая в людское жилище.
Наверное, ее никто не заметил, ибо жизнь в комнате продолжалась своим чередом. Старый человек с небольшими усами на бледноватом лице лежал на широкой железной кровати, держа близко к глазам развернутую газету. (Тогда я еще не знала, что это был мой дед). Прямо посередине комнаты за круглым столом, покрытым плюшевой скатертью с малиновыми кистями, сидела полная старушка; ее совершенно седые волосы были забраны назад, мягкие серые глаза светились на приятного вида, благообразном лице спокойно и доброжелательно. (Тогда я еще не знала, что это была моя бабушка). Перед старушкой стояла глубокая тарелка с молочным киселем, которым она, осторожно отделяя ложкой мелкие порции, кормила сидящую у нее на коленях маленькую девочку. (Тогда я еще не знала, что это была Я).
Девочка, по всей видимости, не очень любила молочный кисель. Она капризно отворачивала свое крохотное личико от неуклонно приближающейся к нему раз за разом огромной серебряной ложки, в лоне которой, словно айсберг над водой, покоилась белоснежная глыба. В тот момент, когда девочка отворачивала личико к окну, она и встречалась взглядом со смотрящей в него птицей. Девочка была единственным человеком в этой залитой утренним солнцем, бедно обставленной комнате, который заметил необычную соглядатаицу. На доли секунды их взгляды пересекались, но в следующий момент неотвратимый айсберг настигал девочку и плавно перекочевывал ей в рот.
— Ты видишь, — вздыхая, промолвила старушка, — как неохотно она его ест. Прямо не знаю, чем кормить ребенка? — Она опять вздохнула и посмотрела на девочку. — Ну, почему ты не любишь кисель?
Девочка в ответ улыбнулась, дотронувшись своими пальчиками до больших желтых бус, покоящихся на груди у кормящей ее старушки. Бусы были из очень крупного янтаря и своей тяжестью, казалось, мешали их обладательнице дышать. Она с большим усилием делала вдох, а затем — столь же трудный выдох, сопровождающийся сипом и свистом.
— Ты плохо себя чувствуешь? — обратился к ней лежащий на кровати старик. — Может, лекарство подать?
Он с готовностью отбросил газету и спустил с кровати ноги в белых бурках.
— Не надо, — остановила его старушка, — Уже прошло. Ну, — вновь обратила она к девочке свое доброе лицо с теплыми, бархатными глазами, — поели — давай теперь письма писать.
Она усадила девочку на высокий табурет и откинула край малиновой скатерти. Перед взором ребенка оказалась стопка аккуратных листов, испещренных маленькими непонятными закорючками. Старушка воодрузила на оголившийся край стола огромную, как доменная печь, чернильницу, положила рядом с ней тонкую ручку со стальным пером, сняла фартук, пододвинула к столу свой большой, с полукруглой спинкой, скрипящий стул и тяжело опустилась на него.
— Ну, начнем, пожалуй, — промолвила она и решительным жестом обмакнула перо в чернильницу.
На чистом листе появилась первая фраза, которую она, старательно выводя букву за буквой, произнесла вслух:
— Здравствуй, дорогая моя Варюша!
Девочка внимательно смотрела на появляющиеся из-под пера синие палочки и крючочки. Чувствовалось, что ее очень увлекает этот таинственный процесс. Ощущение загадочности происходящего усиливали темные, дрожащие, движущиеся по бумаге тени от бахромы круглого оранжевого абажура, висящего над столом. От движения людей, от их перемещений по комнате, от издаваемых ими звуков и еще от каких-то невидимых глазом воздушных потоков эта бахрома едва заметно колыхалась, и девочка зачарованно наблюдала за ее причудливым танцем на плоскости стола.
— Ты, Варя, почему-то давно не пишешь мне, — медленно, почти по слогам продолжала старушка, — да и у меня теперь не так уж много свободного времени, чтобы писать тебе. На моем попечении маленькая внучка, которая сидит сейчас напротив меня и внимательно изучает мои каракули…
Старушка действительно плохо писала. Грамоте она выучилась поздно, почти в тридцатилетнем возрасте, когда ее, бывшую батрачку, пригласили в ликбезовский кружок. Сложных правил грамматики так и не освоила, а вот писать кое-как могла. Там же, на курсах, училась и Варя, давняя и задушевная ее подруга, с которой до революции вместе служили в няньках.
Старушка достала из-под стопки бумаг фотографию и погрузилась в воспоминания. Вот они с Варей, молодые и нарядные, сидят перед объективом. Куда они бежали тогда? Почему решили сфотографироваться? Кажется, они шли в кинематограф. Был прекрасный летний день, начавшийся бурным теплым июньским ливнем. В «Солее» крутили какой-то нашумевший фильм с Максимовым в главной роли.
— Все сидишь!? — закричала тогда с порога прибежавшая к ней Варя, отжимая мокрые кудри и смеясь во весь свой белозубый рот. — Пойдем в «Солей»!
— Так ведь дождь, — мягко возразила она, поднимая голову от пяльцев, с которыми сидела на кровати. С самого утра у нее было грустное настроение, часто посещавшее ее в последнее время. Поводов к этому было больше, чем достаточно. Возраст — далеко за двадцать, жизнь не устроена, нет даже того, что в девичьем кругу принято называть «романтическим знакомством». Ничего нет. Только воспоминания об изнуряющем труде в купеческом доме. Она никогда не высыпалась, но маленькому хозяйскому сыну не было до этого никакого дела. Он лежал в люльке, которую бывшая не намного старше его нянька должна была непрерывно качать. Она до сих пор помнит этот мерный стук резной деревянной колыбели и слышит свой полусонный баюкающий голос.
В своей семье ей тоже никогда не бывало уютно и спокойно. Мать, родившая шестерых, едва сводила концы с концами, нанимаясь то прачкой, то поденщицей в богатые дома, надолго оставляя детей без попечения и присмотра. Отец служил в казачьем полку, и они не видели его месяцами, а то и годами…
Старушка отложила фотографию и тяжело вздохнула. В саду громко чирикали птицы. Она с трудом встала и подошла к окну.
— Какая в этом году сирень! — промолвила она, осторожно толкнув рукой оконную раму и, оборачиваясь к мужу, улыбнулась.
Старик медленно встал с кровати и, прошаркав по истершейся половице, остановился возле жены.
В открытое окно хлынул из сада густой запах спелой майской сирени. Тяжелые кисти упруго покачивались на ветру, изредка роняя на подоконник маленькие белые звездочки. Где-то гремели ведра, слышался грохот наматываемой на колодезный барабан цепи — наверное, Шура поливала огород.
Они до мелочей знали привычки своей соседки по коридору, с которой жили бок о бок, дверь в дверь вот уже почти двадцать лет. Шура была, как говорили, «не из простых». Видимо, в «прошлой» жизни она принадлежала к какому-то богатому сословию — дворянскому или купеческому, и эта сословная принадлежность просматривалась во всем: и в ее внешнем облике, и в медленной, четкой речи, и в наличии большого количества дорогих предметов обихода — фарфоровой посуды, картин, украшений, шкатулок, гребней, еще каких-то мелочей. Они ладили, но — чисто внешне: одна старалась просто не нарушать жилого пространства другой. В глубине же души обе хранили память о прошлом, у каждой из которых оно было свое, и, если бы не случилась смена власти, их жизни никогда бы не пересеклись. Они это знали. И потому — от невозможности что-либо изменить — мирились со своим столь близким, от двери до двери полтора метра, соседством.
