Януш Гловацкий - Good night, Джези
— Хватит!
— Блядь, я с тобой как с другом. Ну ладно, не будем ссориться, не из-за чего. Готовься к вечеру и не сердись. Я ведь тебе добра желаю, иногда только что-нибудь вырвется ненароком… так куда ж мы сегодня идем, в какой клуб? Plato’s Retreat, Hell Fire Club, Chateau Nineteen — или что-нибудь посерьезнее? Ну пока, мне надо бежать, дел невпроворот.
Опять звонок. Джези берет трубку. Говорит с ненавистью:
— Слушай, ты, засранец…
Но это звонит Дж. Б., шишка из Лос-Анджелеса. Важная особа из Киноакадемии, раздающей «Оскары».
— Привет, Джези. Это у тебя, что ли, на автоответчик записано? Ха-ха-ха! Надо и мне что-нибудь эдакое записать.
Джези оправдывается.
— Прошу прощения, я правда…
— О’кей, о’кей. Я звоню из Эл-Эй[18]. Через неделю буду в Нью-Йорке, пообедаем вместе. Я видел статью в «New York Times». Сильно. Не знал, что у тебя такие широкие плечи.
— Это Лейбовиц[19].
— Да, умеет работать, сука. Но у меня есть для тебя кое-что получше. Значит, четверг, двенадцать тридцать, «Russian Tea Room». Засранец ты все-таки… OK, good night, Джези, sleep well, ха-ха-ха…
Что делает червяк, когда на него наступают
Стенной шкаф — фактически кладовка. Между рядами костюмов, рубашек, галстуков и туфель груда чемоданов, закрытых весьма основательно: на кодовые замки. Джези безуспешно пытается открыть один из них, приходит в ярость и отступается. С памятью у него все хуже. Он покупает новые чемоданы, но старые не выбрасывает: вдруг когда-нибудь вспомнит код и вспомнит, что́ туда спрятал. Все чаще он не узнает людей, которые останавливают его на улице, и поэтому носит с собой маленький фотоаппарат. Вроде бы забавы ради их снимает. Потом показывает фото жене, и жена ему сообщает, с кем он сегодня обедал. Но сейчас он берет с письменного стола заранее приготовленный плотный конверт. За этим следует ритуальное прощание с невидимой женой.
— Спокойной ночи, дорогая, я ухожу.
— Желаю приятно провести время.
— I love you.
— I love you, too.
И вот он уже в городе. Поздний вечер; неподалеку, на углу Пятьдесят седьмой улицы и Седьмой авеню, как всегда, прохаживаются несколько проституток. Они сильно отличаются от хмурых, разрушенных наркотиками и алкоголем дальнобойщиц, что охотятся на водителей огромных фур на обочинах хайвэя над Гудзоном.
Здешние прехорошенькие: совсем юные, цветные и белые; они поджидают возвращающихся с делового ужина бизнесменов, которые не знают, где искать замаскированные бордели, и спешат домой.
Джези почти со всеми знаком. Сегодня у него свидание с пуэрториканкой Кармен — тоненькой, высокой, в обязательных шпильках, в чем-то золотом — конечно, мини. Дует холодный ветер, но шубка расстегнута, открывая почти полностью обнаженную пышную оливковую грудь. Джези показывает конверт, и через минуту они уже сидят в кофе-шопе, а на столике перед ними лежат фотографии Кармен ню — очень профессионально сделанные: и художественные, и порнографические. Кармен в восторге.
— Fuck, great, ты правда молодец.
— У тебя чудесная киска, Кармен.
— Супер! Покажу в агентстве.
— Тут ты расставила ноги, и, гляди, одна губа длиннее.
— Ну и что?
— Ничего, у транссексуалок губы обрезаны ровнехонько, как в парикмахерской. А ты натуралка.
— Я возьму эти четыре и еще эту.
— Хорошо. За тобой должок: два оргазма. Витаминки есть?
Кармен пододвигает ему крохотную коробочку, но Джези морщится.
— Я хочу кокс.
— Дело твое, но кокса никто не берет, гертруда вернулась.
— Не хочу гертруду, хочу кокс. Зайди после работы.
— Бери то, что есть. Зайду, когда закончу.
Ветер — еще сильнее, еще холоднее; Джези, кутаясь в пальто, идет по Пятьдесят девятой улице в сторону Бродвея и Центрального парка, уже скрытого темнотой.
Минует отель «Плаза» на углу Пятой авеню. Здесь начинается длинная очередь из поджидающих клиентов конных экипажей — шикарных и не очень, украшенных лентами, фонариками, султанами. Крыши подняты, как и воротники курток извозчиков, привалившихся к ограде, которая отделяет Пятьдесят девятую от парка. На Джези они не обращают внимания, он не похож на человека, которому захочется ночью за пятьдесят долларов прокатиться по парку. Впрочем, кое-кто из них его узнаёт.
Извозный бизнес прибрали к рукам итальянцы, правда, допустив нескольких ирландцев и одного поляка; сейчас извозчики курят сигарету за сигаретой, согреваются смешанным с джином кофе в пластиковых стаканчиках и ждут. Печальные, по нью-йоркски загнанные лошади дрожат от холода под попонами, греются, засовывая морды в мешки с овсом. Очередь тянется от Пятой авеню аж до площади Колумба. Днем тут столпотворение, ночью народу меньше, но оказии подворачиваются, так что надо ждать. Небо чистое, луна любуется своим отражением в ведрах с водой, поблескивает нарядная медная упряжь.
Другая сторона Пятьдесят девятой улицы — вереница роскошных отелей и чертовски дорогих апартаментов. В одном из них бдит у окна усталый сицилиец, прихлебывая кофе и ставя галочки: следит, не сделает ли какой извозчик левой ездки — за каждую взимается пятнадцать процентов. У поляка, который пару лет тут ездил, была опухшая от пьянства, лоснящаяся красная физиономия и кличка Фонарь. Когда-то он вложил деньги в лошадь, раздобыл коляску и нелегально пристроился к очереди. Сразу какие-то люди поколотили сначала его, потом лошадь. Он опять пришел; потом за упрямство его полюбили. Он приехал из Кракова, где работал каскадером на съемках фильма «Пепел», а в начале восьмидесятых эмигрировал. Держался долго. Только недавно стал трястись: то ли от водки, то ли «паркинсон» — и куда-то пропал. Одни говорили, вернулся в Польшу, кто-то возражал, что умер и погребен на Potter’s Field, где хоронят бездомных и безымянных.
Внезапно — боль в висках, звон в ушах, Джези останавливается, сжимает руками голову. По мостовой, следом за коляской с извозчиком, которому удалось залучить клиента, едет крестьянская, выстланная соломой телега. На козлах спит, завернувшись в длинный, грязный, но теплый тулуп, мужик, под мышкой у него зажат кнут. Лошадь неказистая: свалявшаяся грива, сильные косматые ноги. На телеге среди чемоданов и сумок примостилась семья. Мать Джези в городской элегантной шубе дремлет, прижимая к груди двух спящих куриц; ярко блестят ее пламенно-красные ногти. Отец в пальто и шляпе курит папиросу и поучает невидимого пока сына:
— Помни, сыночек, главное — жить незаметно, сделаться незначительным, настолько незначительным, чтобы на тебя жаль было потратить пулю. Тогда превращаешься в невидимку и можешь уцелеть.
Теперь Джези видит на телеге себя. Не мальчика, а себя, одетого по нью-йоркской моде, кутающегося в пальто Burberry.
А отец продолжает:
— Фридрих Ницше написал, что червяк, на которого наступили, начинает извиваться. Он как будто скрючивается, старается стать меньше. Вот и ты, малыш, давай так. Чтоб исчезнуть.
— А ты, пап? Скрючиваешься?
— Скрючиваюсь, сыночек, скрючиваюсь.
— И станешь меньше?
— Стану меньше.
— А я стану меньше?
Джези с тротуара смотрит на себя на телеге. Обмен взглядами. Головная боль постепенно проходит. Джези прислоняется к ограде.
Ночные съемки
Улочка с односторонним движением между Второй и Первой авеню на восточной стороне Верхнего Манхэттена ведет к реке. В этом месте Ист-Ривер[20] меняет название на Гарлем-Ривер. Но пока еще, вплоть до Девяносто шестой улицы, район и шикарный, и дорогой. С обеих сторон улочка заставлена машинами. Тесно. Так тесно, что машины припаркованы бампер к бамперу — обычная для Нью-Йорка картина. Поздний вечер, темнота управилась даже со светом в окнах. В этой части Манхэттена спать ложатся рано. Ресторанов мало, прохожих почти нет. В узком свободном пространстве между машинами стоит шикарный черный «бьюик» с невыключенным, тихонько урчащим мотором. Гораздо громче шелестят на холодном ветру пластиковые мешки с мусором — классическая нью-йоркская уличная симфония. За рулем «бьюика» Джези, как всегда элегантный: белоснежная рубашка, галстук, костюм, до блеска начищенные туфли. А по мостовой к нему идет Харрис, его литагент, в джинсах, футболке и твидовом пиджаке. Небольшого роста, лысоватый и взбешенный.
— Ты идиот. — Усаживается рядом с Джези, бросает на заднее сиденье ножницы и остатки клейкой ленты. И только тогда старательно пристегивается.
— Ну, начали, — улыбается Джези. — Сегодня я собью все до одной. Поспорим? Ставишь сотню?
— Иди ты к черту. Твой способ расслабляться мне пофиг. Так стресс не снимешь. Ничего я не ставлю.
— И правильно делаешь.