Рассел Хобан - Кляйнцайт
Вновь объявилась дневная сестра.
— Вы должны принимать вот это дважды в день по три таблетки, — сказала она.
— Ладно, — сказал Кляйнцайт, проглотил свой «лихолет».
— И оставайтесь в постели, — сказала сестра. — Больше никаких прогулок.
— Ладно, — сказал Кляйнцайт, подождал, пока она уйдет, пронес свои вещи в ванную, там надел их и испарился через пожарный выход.
Семь фруктовых булочек
Кляйнцайт вошел в Подземку, сел в поезд, сошел на одной из любимых своих станций, прогулялся по переходам. Старик играл на блок–флейте. Кляйнцайту не понравилась его манера, но он все‑таки кинул ему 5 пенсов. Потом пошел меж стен и ступеней, когда взглядывая на людей, а когда и нет.
Внезапно он увидел перед собой рыжебородого человека, который как‑то раз приснился ему. Он заметил, что тот бросил на пол лист желтой бумаги, потом еще один, последовал за ним в поезд, доехал до следующей станции, вышел из поезда и вдруг заметил, что рыжебородый уже возвращается обратно, подбирая на ходу листы желтой бумаги, что‑то пишет на них и бросает опять.
Кляйнцайт подобрал бумагу, прочел:
Взбучка назавтра в раскладе.
Он положил бумагу в карман, поспешно догнал рыжебородого.
— Простите, — произнес он.
Рыжебородый глянул на него, не замедляя шага.
— Ты прощен, — ответил он. У него был иностранный акцент. Кляйнцайт вспомнил, что во сне тот разговаривал с таким же акцентом.
— Вы мне снились, — сказал Кляйнцайт.
— За это денег не берут, — буркнул Рыжебородый.
— Есть о чем рассказать.
— Только не мне. — Рыжебородый повернулся уходить.
— Тогда мне, — удержал его Кляйнцайт. — Могу я вам купить чашечку кофе?
— Что ж, если у тебя есть деньги, то можешь. Да вот только не уверен, что я его буду пить.
— Так вы будете его пить?
— Я фруктовые булочки люблю, — сказал Рыжебородый.
— Тогда с фруктовыми булочками.
— Идет.
Они вошли в кафе, которое выбрал Рыжебородый. Кляйнцайт купил четыре фруктовых булочки.
— А ты что, не будешь? — спросил Рыжебородый.
Кляйнцайт купил пятую и два кофе. Они сели за столик у окна. Рыжебородый положил свою скатку и пожитки в уголок за креслом. Стали пить кофе и есть булочки, глядя в окно на улицу. Кляйнцайт одолжился сигареткой. Они прикурили, глубоко затянулись, выдохнули дым, вздохнули.
— Вы мне снились, — снова сказал Кляйнцайт.
— Я уже сказал, что денег с тебя за это не возьму, — ответил Рыжебородый.
— Давайте без обиняков, — сказал Кляйнцайт. — Что это все значит с желтой бумагой?
— Ты что, из полиции?
— Нет.
— Значит, наглеешь просто. — Рыжебородый смотрел прямо в глаза Кляйнцайту. Глаза у него были ярко–синие, и смотрел он ими не мигая. Кляйнцайт подумал о той кукле, чью голову он видел лежащей у кромки моря, такую же первозданную, как само море, как небо над ним.
— Я подобрал лист желтой бумаги пару недель назад, — произнес Кляйнцайт. — Я написал на ней о человеке с тачкой, полной клади.
— С тучкой, полной градин, — поправил Рыжебородый, не отводя взгляда
-- «Взбучка назавтра в раскладе», — произнес Кляйнцайт. — Что это значит?
Рыжебородый отвернулся, уставился в окно.
— Ну?
Рыжебородый помотал головой.
— Вы появились в моей голове, — сказал Кляйнцайт, — и сказали: «Ты кончай тут со мной придуриваться, приятель».
Рыжебородый помотал головой.
— Ну? — спросил Кляйнцайт.
— Если я тебе снюсь, это мое дело, — произнес Рыжебородый. — Если ты мне снишься, это твое дело.
— Слушай сюда, — сказал Кляйнцайт, — это ты кончай тут со мной придуриваться, приятель. Ты с твоими дурными претензиями.
— Это как так — претензиями?
— А вот как бы ни было, — ответил Кляйнцайт, — я хочу знать, как это у тебя получается, что ты ходишь да раскидываешь всюду желтую бумагу, а потом из моей пишущей машинки вылезают тачки с кладью, и меня выбрасывают с работы.
— Тучки с градинами, — поправил Рыжебородый. — Будешь приставать ко мне и дальше — получишь.
— Я еще и пристаю! — возмутился Кляйнцайт. — Последними словами Легковоспламеняющегося были: «Стрелочка в квадрате». Я купил себе глокеншпиль в магазине с вывеской: СКРИПИЧКА, «Все на складе». Да со мной никогда прежде такого не бывало, до этой твоей желтой бумаги!
Он прикурил сигарету для Рыжебородого и другую для себя. Курили, глядели в окно.
Рыжебородый показал Кляйнцайту пустую шапку. Кляйнцайт пошел и купил еще два кофе и две булочки.
— Вот, коли на то пошло, фруктовые булочки! — произнес он. — Толстяк их ел. Что, и у тебя тоже незаполненный объем?
Рыжебородый глядел, как он ест свои булочки.
— Ты! — проговорил он, когда Кляйнцайт закончил жевать. — Ты как сосунок несмышленый. Ты, черт подери, на все хочешь ответы получить, вынь тебе и положь, разъясни все, когда оно перед тобой готовенькое лежит. Что мне до того, что с тобой делает желтая бумага? А тебя самого сильно колышет, что она делает со мной? Да конечно же, нет. Так почему тебя это должно волновать?
Кляйнцайт не смог ответить.
— Так‑то, — сказал Рыжебородый. — Тебе вот и сказать нечего. Мы все одиноки, те из нас, кто одиноки. Так почему они должны лгать об этом?
— Кто? О чем?
— Газеты да журналы. Обо всем этом. О Гарри Бездарри, к примеру.
— Это который автор «Убоя по жизни»?
— Точно, — сказал Рыжебородый. — Вон в «Санди Таймс Мэгэзин» фотографии его самого на фоне его шикарного особняка, построенного самим Робертом Адамом.
— Помпвуд.
— Точно. Он на ней еще принимает ванну, которая на самом деле вовсе не ванна, а один из малых церковных куполов работы Тьеполо, эдак футов двадцать в поперечнике, перевернутый для удобства. Фрески покрыты плексигласом, чтобы уберечь их от влаги. Кран для слива воды, вырезанный из розового мрамора, встроен в правую грудь Венеры. Основанием куполу служат массивные глыбы паросского мрамора, весящие все двенадцать тонн и взятые из храма Аполлона на Лесбосе.
— Да, — сказал Кляйнцайт. — Я видел эти фотографии.
— Под фотографией написано: «Наедине с собой под конец дня, Гарри Бездарри отдыхает в своей ванне, не прерывая работы над гранками своего нового романа «Трансвеститов экспресс».
— Так, — сказал Кляйнцайт. — И что дальше?
— А то, что он вовсе не наедине с собой, — ответил Рыжебородый. — Почему бы им не написать: «Пока прислуга в количестве восемнадцати человек занята разнообразными работами по дому, Гарри Бездарри, окруженный друзьями, в числе коих агент его Титус Помехус, поверенный его Эрнест Важен, младший научный сотрудник его Трибада Стойк, секретарша его и не только Полли Филла, специалист его по икебане Сацуме Содоме, массажер его и тренер Жан–Жак Засажак, дружок его Ахмед, фотограф «Таймс» Ага Вуайер и помощник того Неа Ишак, а также штатный корреспондент «Таймс» Вордсворт Малой, правит в ванной гранки своего нового романа «Трансвеститов Экспресс»»? Разница есть, и разница ощутимая.
— Я частенько думал о том же, — сказал Кляйнцайт.
— Книги в этом ни фига не смыслят, — сказал Рыжебородый. — Когда Убой один в подводной лодке, оплетенной щупальцами радиоконтролируемого гигантского спрута доктора Понга…
— Он не один, потому что рядом спрут, — вставил Кляйнцайт.
— Он не один, потому что рядом рассказывающий об этом Гарри Бездарри, — сказал Рыжебородый. — Я о чем толкую — пускай хотя не говорят, что он один, когда он совсем не один. Тут и просить‑то не о чем. То есть совершенно.
— Абсолютно обоснованное требование, — подтвердил Кляйнцайт. — В высшей степени приличествующее в своей умеренности.
— Чего это ты ко мне подлизываешься? — прищурился Рыжебородый. — Ни черта я для тебя не сделаю. Стандартный формат, да?
— А что стандартный формат?
— Я ведь родился не здесь, — сказал Рыжебородый. — В детстве читал кучу разных историй, в которых частенько рассказывалось про молодого человека, живущего в голой комнате с белеными стенами, с единственным крючком для пальто да голым столом да стопкой бумаги стандартного формата на нем. Я тогда не знал, что это за формат такой, думал, это что‑то типа плотной шершавой бумаги, из нее еще дурацкие колпаки для двоечников делают. Спрашивал его в магазинах, никто слыхом о нем не слыхивал. — Он говорил все громче и громче. Люди за соседними столиками оборачивались, смотрели на них. — Вбил себе в голову, что плотная желтая бумага и есть тот самый стандартный формат, начал покупать ее на свои карманные деньги. Даже после того, как понял, что уже не отвяжусь от этой чертовой бумаги. Теперь я окончательно на нее подсел. А этих долбаных голых комнат, их на свете вообще нет. Пустые комнаты есть. А голых нету. Ты сам когда‑нибудь видал голую комнату? Вечно в чулане карнизы да вешалки платяные звякают. Пластик всякий вокруг навален с такой, знаешь, грязью, какая только на пластике и бывает. Конца нет вещам. Метлы без ручек, квачи туалетные. Встречал когда‑нибудь квачу в истории про голую комнату? Попробуй‑ка сделать комнату голой, и через пять минут в кладовой объявится куча банок с высохшей краской трехгодичной давности. Откуда они взялись? Ты ведь все выбросил. А чулан забит старыми башмаками, которые ты надевал всего‑то раз, да куртками, которые на тебя ни за что не налезут, потому что у тебя выросло порядочное брюхо. Твоя рука устает забрасывать туда ненужные вещи, и они никуда уже оттуда не денутся. Съедь с квартиры, и они потянутся за тобой, точно на веревочке. Ты никогда не будешь похож на того одинокого молодого человека за простым столом со стопкой бумаги стандартного формата. Черта с два ты один, ты вместе с желтой бумагой и тоннами мусора. И ты еще думаешь, что у тебя на все есть ответы. Какой же ты ребенок. Ты и твои Ибсен с Чеховым. Ты когда‑нибудь думал о том, что, может, тот револьвер вообще из другой пьесы? Или ты думаешь, этих трех чертовых актов всего три? А может, ты сам — револьвер для чьей‑то пьесы, а? Ты ведь никогда о таком и не думал, верно? А ведь все это должно было что‑то для тебя означать. Я вот тебя что‑нибудь прошу мне разъяснить? Нет. А все потому, что я, черт подери, человек, и хоть и получаю, черт подери, по башке, а все равно тащусь вперед, куда бы я там, черт подери, ни тащился. Ну что, довольно с тебя ответов в обмен на твои фруктовые булочки? — Он расплакался.
