Исаак Шапиро - Черемош (сборник)

Мы с мамой этим байкам не слишком верили. Батя подмечал наши сомнения, не обижался:

– Ладно… Я и сам не верю. Про то в газетах не печатают… значит, не было…

Но плохое настроение у него долго не держалось, отходчив стал, как малолетка. И вообще молчун, смирный, новым зубам радовался. Любил на солнышке посидеть, пустой мундштук сосал, – курить ему врачи запретили.

Тут как раз о реабилитации шумок пошел. Мать тоже всполошилась, чтоб судимость сняли.

– Иди, – говорит, – авось пенсию дадут как пострадавшему при режиме.

Уломала.

Подняли в органах его бумаги, говорят: нет, братец, правильно тебя засудили.

– Может, меру наказания превысили – это вопрос другой. Тут изменить уже нельзя, обратный ход не включишь. Но засудили, в принципе, верно. Заслужил: в канун войны о высшем руководстве выражаться надо было аккуратнее. Так что извиняться не будем. Гуляй дальше.

Батя таким ответом остался доволен. Не зря, выходит, от звонка до звонка на северах загибался, по заслугам. И сердце грызть не надо, если не ошибка. Закон нарушил – плати.

Одно огорчало: не хотели сказать, кто на него донес. Это, мол, тебя не касается. Служебная тайна. Засекречено. Мура, конечно. Какая тайна, цап-царапычи? Хвастунишки! Микрофонов в стенках тогда еще не держали, техника не доросла. Ясно, один из дружков настучал. А кто именно – штатный сексот или самоучка, что за разница? – хрен редьки не слаще.

Только, батя никого слушать не хотел. Запало ему дружков проведать, посмотреть, у кого из них моргалки забегают. Хотя мало верилось, что дружки на старом месте ошиваются. Не такие рюхи – в Вапнярке вековать, в гору должны были пойти. Но начинать от печки надо, с тех краев, где их знали. Может, родичи остались или знакомые, наведут на след.

И нашел! Правда, долго искал. По домам расспрашивал, к прохожим, что постарше, приставал. Никто про этих деятелей не помнил, плечами пожимали, будто сроду не было таких личностей в городе.

Да и город изменился, все вокруг чужое, ни одного похожего лица, ни деревьев прежних, ни домов, даже улицы стали иные, с тротуарами.

Батя вовсе надежду потерял. Но вдруг встретил в буфете бывшего военкома. Дряхлый старикан, в кителе, но ходит еще на своих, и память трезвая. Обрадовались, конечно. За пивом тот и рассказал о дружках. Про двух точно известно – похоронки прибыли. А третий, были слухи, в окружение попал, где-то к братской могиле приписан без имени. Вечная слава и так далее…

Как в той песне: темная ночь, только пули свистят…

С тех пор батя себе тост придумал. Нальет полпорции[21] и скажет:

– За Сталина! Он мне, ирод поганый, лагерем жизнь продлил. На фронте чаще убивали, чем в лагере… Ладно… Поехали…

Армянский коньяк Шевцова

Мы никогда не достигнем Будущего.

Как только в него вступим, оно

сразу становится Настоящим.

1

Поехал я в Горький машину получать, неделю тому. Не для себя, у меня новая, для Вани Шевцова. Его за машиной посылать – риск большой. Я характер Шевцова насквозь знаю. Вместе в армии служили, он у нас во взводе телефонистом числился. Сколько лет прошло, а помню, будто вчера.

Были мы все салажата, кругом зеленые, особенно кто из деревни. Гонор, конечно, имелся, мол, не хуже прочих, но сноровки ни на грош: ни на турнике, ни в драке, ни в самоволку сбегать. А по второму году, глядишь, не узнать – обкатала служба, один другого ловчее. Культуры городской набрались, девкам письма шлем, в парке на танцах отираемся.

Только Ваня Шевцов до самого дембеля остался полоротым. Офицерам выпала морока с ним: ничему научить не могли. Карабин на плече как лопату держал. На стрельбище, понятно, ни одного попадания, все в землю. И – слава Богу! У такого всегда – мишень далеко, а сосед – близко.

Когда из автомата стреляли, у Шевцова, конечно, заклинило. Повернул он дуло к лейтенанту, на курок давит и спрашивает:

– Чё это оно?

Лейтенант – с ходу белый, ладошку выпятил, шепчет нежно:

– Забери… забери к черту…

Шевцов в нашу сторону направил, курок дергает. Мы разом на траве распластались, носы в грунт ввинчиваем, кто-то про мать пищит. Добро, лейтенант очухался, заорал:

– Ложись, Шевцов!.. Ложись, холера!..

Ваня ноги по земле раскидал. А мы головы подняли, когда он без автомата остался.

Ростом он с добрую жердину, но в строю был замыкающим, рядом с недомерками, поскольку ходить, как положено, не умел. Не получалась у него эта наука.

По территории разгуливал вразвалочку, не спеша. А в строю вышагивал как заводной: какой ногой ступает – той рукой машет, будто рука к ноге пришита. И ложка из голенища торчит. Когда он на плацу, считай, маршировки нет, вся рота корчится со смеха.

Послали его уборную чистить. Думали, такая работа большого опыта не требует. Но Шевцов доказал, что и начальство ошибается.

В сортире под ним доска хрястнула. Он глазом моргнуть не успел – очутился на три метра ниже настила. Еще счастье, что сооружение новое, только до пояса утоп. Осмотрелся по сторонам – ни души. Ни поговорить, ни посоветоваться. Стоит Ваня в нехорошем положении, голову задрал и тихо думает, как выбраться, пока живой.

На тот момент старшина заявился – просто зашел, без посторонних мыслей, по личной потребности. И встал старшина, между прочим, не над Ваниной макушкой, а у соседнего очка. Все равно Шевцову это соседство не понравилось. Он так и сказал об этом в полный голос. Может, грубым тоном сказал или обратился не по форме – тем более что звания снизу не разберешь.

Только старшина сразу перестал брызгать. Пошел по кабинам искать, кто там выражается. А на весь длинный объект – никого. Тишина как на кладбище. Страшновато, даже мухи подозрительно умолкли, Вернулся старшина к своей прежней нужде, только настроился, а рядом голос опять:

– Здесь я, здесь!

Старшина с опаской заглянул в провал, а там, внизу, из темноты на него лицо человечье смотрит, зубами улыбается.

Старшину в госпиталь отправили. Нервное что-то. Говорили, что вообще отливать перестал. Замыкание, видимо.

А Шевцова вытянули, целого, правда, без кирз, но в портянках. Портянки он хорошо заматывал. Два дня харчи в котелке получал, двойную порцию давали, лишь бы в столовке не появлялся.

Начальство решило: ответственную работу ему доверять нельзя. Армия урон терпит по комсоставу. Определили дневальным, на постоянно, меньше вреда будет. Нас целый день муштровали, ног не чуем, а Ваня у дверей на табурете дремал.

Иногда как спросонья оживал, потянется:

– Эх… у нас сейчас на Десне…

И опять кемарит, табуретку греет.

Ночью дежурный офицер заглянет, Шевцов на всю храпящую казарму орет:

– Взвод, встать! – и докладывает, мол, все в порядке.

Мы его не били, знали, что не со зла.

Но главный цирк возникал на политзанятиях. Не любил он эти часы. Сам признавался:

– Мне легче в нужнике стоять, чем в красном уголке.

В красном уголке тогдашнее правительство в полном составе висело на стене. Старлей указкой водил по всем портретам, интересовался:

– Кто это? А это кто?

Шевцов одного Ворошилова в лицо знал. И еще – что маршал он.

– А должность какую имеет?

– Маршал, – отвечает.

– Пойми, Шевцов: по должности товарищ Ворошилов – Председатель Верховного Совета. Понял?

– Чего ж тут не понять.

– Кто же товарищ Ворошилов по должности?

– Маршал.

Старлей на Шевцова смотреть не может.

– Слушай сюда, Шевцов. Маршал – это воинское звание. Председатель Совета – это должность. Вот ты, Шевцов, по званию рядовой, а по должности – телефонист, ясно? То же самое и с маршалом Ворошиловым. Так кто же маршал Ворошилов по должности? Думай!

Шевцов подумал и говорит:

– Телефонист.

2

Так что Ваню Шевцова я дотошно изучил. Его за машиной послать, он или Горький не найдет, или машину потеряет.

Вот заместо его и поехал. Начальство упросило. Сам завгар в курсе, что мне на заводе все ходы-выходы знакомы. И дружок в городе имеется, по снабжению служит, давно не видались.

Правда, долго уговаривать не пришлось – люблю в поезде кататься. Любая машина: легковушка, грузовая для меня – работа, а в поезде – отдых.

Это у меня с малолетства – к поезду прикипел. Бывало, пацаном, пасешь корову изо дня в день вдоль железки, скучища дремотная. Солнце висит, не шелохнется. В траве конники стрекочут без умолку. Одно развлечение – поезда. Еще паровоз вдалеке, а увидит нас и гудит, как своим знакомым, будто здоровается. Потом – враз: грохот, ветер в лицо, земля под ногами ходуном, – страх берет, и стоишь оглашенный. А оборвался гул, хочется бежать за последним вагоном, и бежишь вслед, кричишь что-то от неизвестной радости, пока в конце рельсов вагон из глаз не пропадет.

С той поры и стал поезд наособицу. Может, от этих чувств я и за баранку сел, кто знает…

За окном вагона кружит обычная география: леса, клочок житного поля, домики под серой дранкой, колодезный журавль – всегдашние виды, а мне они любы.