Исаак Шапиро - Черемош (сборник)

Что говорить: полные штаны страха. Одному еще можно в лапу дать, а с тремя не столкуешься. И проклял я этот калым, и этих гадов ползучих, и эту жизнь никчемную – ведь сколько ни воруй, все равно не хватает…

А один уже палку выбрасывает, чтоб я в сторонке встал. Что делать? Притормозил я немного, из кабины высунулся и кричу:

– Вы здесь прохлаждаетесь, а на семнадцатом километ ре авария, два автобуса – лоб в лоб. Васильев, – кричу (это их начальник), – там ждет вас, велел: кого увижу – сразу прислать!

Порасспросили они место и покатили, куда их направил. Смотрю, один оглядывается – мой номер запомнить. Но у меня задний борт открыт, и доски так свисают, что номера не видать. Порядок! Вытер я лоб, давлю на газ и молюсь, чтоб мотор не подвел. Слава Богу, в этот раз обошлось.

А вечером закатился в ресторан и все, что закалымил, подчистую прогулял. Наутро опохмелиться нечем. Вот тогда и дал слово – баста! Не пью! Не пью и – точка!

Бросил ту автоколонну ко всем чертям, пошел на тихую работу в гараж обслуживания. Никаких тебе хлопот с запчастями, возишь начальников куда надо или книжку читаешь, если спать не хочется, а зарплата идет!

Выдали мне газик – для начальства помельче. Но порядок должен быть, как для высших, – блестеть все должно. И ГАИ тоже иначе относится. Раньше какой-нибудь лейтенантик в упор тебя не видит, теперь головой кивает, здоровается. Совсем другой коверкот!

Тут как раз праздники подоспели, выборы.

Все люди как люди: с утрема примут сто грамм, потом и голосовать можно. Отдашь быстренько свой голос и – первым долгом отметиться в буфет. Стоишь в очереди, слова говоришь, а внутри тебя все жилочки подрагивают, чтоб скорее беленькую взять. Оттого на выборах начальный стакан завсегда сладкий.

Правда, в этом буфете долго не посидишь, неудобно, зато собирается коллектив и можно двигаться дальше. Только мне двигать – некуда. Как чумной потолкался среди людей, послушал треп, а больше что делать? Пригласили знакомые ребята, подсел к столику, не отказался, но в сухое горло ничего не лезет, сидишь будто контуженный, компанию портишь. Ушел я.

Дома книжку взял, про шпионов. Люблю про шпионов. Это не то что колхоз или любовь: там разговоров много, а какой толк, сами знаем, не маленькие. То ли дело – шпион, с ним как ни крути, он в дамки пройдет.

Только, значит, освоился с книжкой, смотрю, наш дежурный подкатил. Вызывают в гараж. Я, конечно, на дыбы:

– Почему меня? – кричу. – Сегодня, – кричу, – всенародный праздник, у трудящихся настроение есть, а меня каждый раз запрягают! Почему такое?

– А кто ж тебе виноват, – отвечают, – ты человек неполноценный – в хорошем смысле. Начальству известно, сегодня только ты не выпимши. А ехать, братец, надо.

Сам завгар, в доску свой парень, взял меня ласково за пуговицу, отвел в сторонку, перегаром дышит и говорит:

– Надо, Федя, надо…

– Я не Федя, я – Василий.

– Все равно надо, Василий. У них неприятность крупная Позарез надо ехать. В Грушевке, помнишь, где церковь закрыли, все село бастует, не хотят голосовать, охламоны. Езжай за представителем, он разберется.

– Пал Петрович, заправщика нет, бензина, – говорю, – не хватит.

– Езжай, Федя, езжай с богом…

Что делать? Поехал. Повез представителя.

У нас райкомовские все – гладкие, розовые, а этот – ни кожи ни рожи. Хоть молодой, а спина согнута, и глаза, заметьте, желтые. Не люблю, когда глаза желтые. Не к добру, говорят.

Час едем, молчим. Я свое думаю: вот стараешься как лучше, а выходит наоборот. Черт меня попутал оставить водку. Да что там водку! – хоть бы паршивого пива стакан принял, и то не поехал. Тащи меня на экспертизу, там видно – могу я за баранку сесть или нет. Я из-за вас, сказал бы, не желаю прав лишаться.

А эти артисты тоже сообразили – не голосовать. Вот уж действительно дурни. Голосуй, не голосуй – что изменится? Свет станет другим? Чего добьются, блаженные? Того же, что и я. Ишачить будут больше…

Думаю я так потихоньку, вдруг представитель больной вопрос трогает – бензином интересуется. Я ему, конечно, про заправщика, про то, что праздник сегодня. Посмотрел он на меня сбоку и вслух сообщает – мол, его это все не касается. Ему, главное, в Грушевку срочно добраться.

– А если, – говорит, – поедем степью, напрямки? Быстрее будет?

Я отвечаю в том смысле, что иногда у нас, шоферов, чем ближе, тем дольше. А он мне на это голосом: чтоб не рассуждал, а делал, как велят. Что ж, думаю, не рассуждать – это мы умеем. Этому обучены.

Съехал я, значит, аккуратно с дороги и попер ковыли приминать. А степь там, к слову сказать, ровная, как стол. Ехать – одно удовольствие: ни тебе инспекторов, ни велосипедов, ни встречных лихачей. А как ветер задует, ковыль волнами колышется, смотреть отрадно, прямо кино.

Едем дальше. Вдруг чувствую – машина тяжелее пошла. Что за чертовщина, думаю, неужели скат спустил? Этого еще не хватало… Остановился, постучал по скатам – целые. Смотрю, мать его так! – стоим на песке. Мне, конечно, надо бы с ходу проскочить опасное место, знаю, на плешинах песок открывается, да задним умом крепок.

Начал трогаться на малых оборотах – пробуксовывает. Попробовал назад – колеса как в воду уходят. Еще раз переключил, дал газу и – амба! – сидим на заднем мосту.

А тут желтоглазик спрашивает, зачем было переключать?

– Ты что, – говорит, – специально, что ли? Ведь знаешь, я спешу.

Посмотрел я на него, ничего не сказал. Известное дело: начальству возражать – все равно, что против ветра ссать.

Взял лопатку, колеса откопал со всех сторон. Травы насек, подложил. Сухой земли сверху насыпал. Газую, а она буксует. Я уже и комбинезон под колеса бросил – не помогает. Инструктор нервничает, старый бурьян собирает, сам в будяках. На часы посматривает, матюкается на законном основании.

Устал я как последняя собака, толку никакого. К счастью, нашел в загашнике пару дощечек, приладил их к педали газа, машину поставил на скорость. Начали мы с инструктором сзади ее толкать, в раскачку. Глаза пот заливает, а мы толкаем. Чую, вот-вот пуп развяжется, но упираюсь.

Наконец выскочила машина из ямы. Смотрю – глазам не верю. Покатилась она по твердой земле, дальше – больше, и пошла, милая, по степи. Мы с инструктором на песке сидим. А степь, я говорил, ни бугорка, ни колдобины, будто утюгом проглажена. Значит, машина шпарит собственным ходом, я – за ней, сколько могу, инструктор – за мной.

Слышу за спиной его голос:

– Стой! Стой!

И матом, разумеется.

Я бегу, не пойму, кому он велит стоять? Мне ж, наоборот, шибче бежать надо. А ежели машине кричит, так ведь она, бедная, его языка не понимает. Видать, это он с перепугу. Бывает такое…

Одно плохо: трава выше пояса, не разгонишься. Зато машина наяривает, в ус не дует. Вот, думаю, будет потеха, если она настроится на пару километров…

А инструктор вовсе в уме тронулся:

– Расстреляю! – вопит.

Но меня на понт не возьмешь, да и времена прошли, чтоб сразу к стенке. Было б за что, а то – выборы. Может, для него эти бумажки что-то значат, а по мне, с ними и без них – один хрен. Да и с каких пор мы выбираем? У нас – назначают.

А голос в спину толкает: «Расстреляю!»

Замечаю, вроде я резвей побег, догонять начал. Откуда силы берутся – не пойму. Вот уже совсем близко, метров шесть-семь, – только тут она возьми и остановись: мотор заглох. Осмотрел я машину, все ли на месте, скорость, на всякий случай, выключил. Поджидаю инструктора.

Он язык вывалил, еле ноги волочит, но спешит. Отдышался, командует:

– Поехали! Там разберемся…

Смотрю на него и думаю: может, он с детства такой недоумок, – машина-то стоит, поскольку бензин кончился… Не хотелось его огорчать, но сказать надо. Я ведь упреждал, что заправщика нет, праздник сегодня…

Слушает он и белым становится. Только глаза желтые. Чувствую, не повезло ему в этот день. Побрызгал он слюной и выдохся. Пыхти не пыхти, а двигаться надо. Машину закрыл, и потопали мы пешедралом.

В Грушевку добрались затемно.

Я ждал: вот сейчас начнется разнос, завертится балаган. Но нежданно-негаданно все обошлось в лучшем виде, даже не царапнуло. В общей суматохе про меня забыли.

Эти пентюхи, что выборами ведают, без нас сообразили: сложили бумажки и сами в красный ящик побросали. Считай, что выборы прошли на высоте. Девяносто девять с мелочью.

Вот и вся петрушка.

А я, когда с представителем до Грушевки топал, чего только не передумал! Между прочим, снял с себя зарок. Нет, решил, лучше пить, как все порядочные люди. А то беды не оберешься. Затаскают.

Батя

Батя был говорливый, не по сезону. Война уже на носу, а он живет без оглядки, как на льдине.

Брось мозги пудрить: культ личности, жертвы… Знаешь, как говорили: кому война, а кому мать родна. С культом та же картина получается. Батя мой, уже старый был, нальет, бывало, полстопки, больше не мог, и скажет: