Персиваль Эверетт - Американская пустыня
После Тедовой измены Глория не ушла от мужа и прогонять его тоже не стала. Она заставила его ползать на брюхе – и, к вящему ужасу Теда, он обнаружил, что в этом деле дока. Он всякий день умолял жену о прощении – пока не почувствовал, что совершенно опустошен. Однако к попытке уйти из жизни подтолкнуло его отнюдь не унижение, а то же самое, что привело к интрижке с Ингой – чувство скуки, убежденность в том, что жизнь все равно кончена, что он никому не нужен.
Теперь Тед сидел в той же самой ванне, в которой в тот вечер плескалась Глория; сидел с кое-как притороченной к телу головой – и жизнь его была сшита заново на живую нитку ничуть не менее грубо.
Глава 3
Секс с Глорией никогда не был уж вовсе пресным, хотя Тед в нечастые и нетипичные для него минуты рефлексии второго порядка с трудом ответил бы, что такое в его представлении увлекательный секс. Они совмещали соответствующие части анатомии, затевали не лишенную приятности возню; оба утверждали, что получают некое общее, пусть и неопределенное удовлетворение. До интрижки с Ингой Тед и Глория имели регулярные половые сношения в обычной, традиционной позе и от случая к случаю занимались еще и оральным сексом. Когда же Тед начал свои адюльтерные поползновения, частота секса с Глорией сперва резко выросла, а затем быстро сошла на нет. К вящему его изумлению, выдумывать оправдания оказалось проще простого; Тед даже был слегка раздосадован тем, что оправдания эти принимаются как само собою разумеющееся. После его исповеди в ванной Стриты если чему и предавались, так это, так сказать, анти-сексу: активному отказу от участия в пресловутом акте, что привело к постепенному, но неоспоримому умалению его некогда если и не горделивого, то не вовсе лишенного гордости органа. Но постепенно все наладилось; Глория простила мужа, и вместе они мало-помалу вернулись к сексу: сперва – как к действу покаяния и епитимьи со стороны Теда, а затем – как к акту низменного наслаждения.
В день мужнего воскрешения, точно так же, как в ночь его признания насчет интрижки с Ингой, Глория забралась в постель, обмотавшись несколькими слоями одежды. Однако ж спиной к мужу, как в тот раз, она не повернулась, а легла лицом к нему. Тед смотрел на жену; ему отчаянно хотелось сказать ей, что ему страшно жаль – жаль не из-за той досадной интрижки и прочих жалких и недостойных поступков, совершенных за много лет; ему страшно жаль, что сейчас он подвергает жену этой пытке – пытке непониманием.
– Это в самом деле ты? – спросила Глория.
– Да вроде бы, – отозвался Тед. И погладил ее по лицу.
– Мне так страшно, – пожаловалась она.
– Мне тоже.
– Поцелуй меня, – сказала Глория.
Тед перегнулся через нее и приблизил губы к ее губам. Никогда еще ни один поцелуй не походил так на первый поцелуй – ни его первый поцелуй с Глорией, когда оба были еще студентами, ни самый первый его поцелуй с тринадцатилетней Мег Толлисон, когда ему было двенадцать. Губы Глории казались наэлектризованными – пухлые, полные, влажные; язык ее едва коснулся его языка, – и Теда с головой захлестнула неодолимая волна. Тед любил жену в тот миг – потому что он всегда ее любил, но любил особенно – за то, что она от него не убегает. Он сам себе казался чудовищем, ожившим вурдалаком, но Глория целовала его, целовала, несмотря на страх и неуверенность, несмотря на жуткую, отвратительную реальность его присутствия. Вот она коснулась его волос, провела ладонью по уху, нащупала швы на шее. Потеребила ногтями стежки – во всяком случае, ощущение было ровно такое – и застонала.
– Возьми меня, Тед, – сказала Глория. Она в жизни не говорила ему ничего подобного; прозвучало это незнакомо и чудно, однако до странности уместно. – Возьми меня, – повторила она.
Тед зарылся лицом в шею жены; совместными усилиями они избавились от всех ее одежд, и вот, наконец, она осталась нагишом, и он был в ней. Они задвигались вместе, поначалу медленно; ее руки подергали его за волосы, затем скользнули к шее, помассировали плечи – и опять скользнули к шее. Наконец, ее пальцы так и остались там – на черте, соединяющей его воедино. Глория стонала и стонала, металась и билась, билась и металась, и испытала никак не меньше дюжины оргазмов. И теперь лежала, обессиленная.
Тед кончил вместе с ней во время ее последнего оргазма, счастливый уже тем, что со всей очевидностью удовлетворил ее, но чувствуя непривычную ревность оттого, что жена уделяла столько внимания его увечью.
– Ох, Тед, – прошептала она. И все. Ох, Тед.
– Тебе понравилось? – глупо спросил он. На самом деле, и впрямь скорее глупо, чем самодовольно; ведь он не чувствовал себя ответственным за случившееся.
– Ты был великолепен, – сказала Глория. – Я тебя чувствовала во всем своем теле. – Она закрыла глаза.
Тед всмотрелся в лицо жены и понял: ему приятно чувствовать, что он доставил ей столько удовольствия; а уж что именно в нем ее так возбуждает, в конце концов не так важно. Тут-то он и остался по-настоящему доволен собой: ведь прежний Тед на подобную самоотверженность способен не был, прежний Тед сразу забеспокоился бы насчет своего мужского достоинства и с пассивной агрессивностью выместил бы свой комплекс неполноценности на жене.
Тед закрыл глаза и погрузился в сон – хотелось бы верить, что только в сон и не иначе.
Во сне, если это и впрямь был сон, а не какая-нибудь иная, псевдореальная реальность, голова Теда восседала – насколько это возможно для головы – во главе массивного дубового стола в отделанном массивным дубом зале заседаний. Вокруг стола расположилось еще несколько фигур. Слева от Теда устроилась голова с двумя телами, причем каждое тело сидело на своем стуле и каждое туловище обтягивало по футболке: на одной было написано «Гегель», на другой – «Хайдеггер».[vii] Напротив одноголового и двухтулового Гегеля-Хайдеггера обосновалось двухголовое тело, правой рукой подпирающее подбородок левой головы, а левой рукой – подбородок правой. И хотя данное тело щеголяло в парадной белой рубашке без какой-либо этикетки, Тед откуда-то знал, что эти головы – Пауль Альтхаус и Карл Хайм.[viii]
Головы Альтхауса и Хайма заговорили в унисон; их несхожие голоса со скрежетом сталкивались друг с другом.
– Что мы знаем о бессмертии? Бессмертие невозможно. Это означало бы отрицание смерти.
– Чистая сущность и чистое ничто есть одно и то же, – произнесли губы Гегеля и Хайдеггера.
От столь явного отсутствия всякой логики голова Теда просто-таки шла кругом.
– Ты жив и в то же время мертв, – пояснили Гегель и Хайдеггер.
– Ты не жив, – возразили Альтхаус и Хайм. – Ты воскрешен, а воскрешается не просто душа, но сущность в целом: личность, душа и тело.
– Ты – ничто, и следовательно, ты – чистая сущность, что есть понятия диаметрально разные, причем каждое мгновенно исчезает, превращаясь в свою противоположность. – Гегелевская половина Гегеля-Хайдеггера с достоинством выпрямилась на стуле.
Головы Альтхауса и Хайма сумрачно покивали.
– Когда мы умираем, мы, безусловно, переходим в ничто, – подтвердили они. – Все умирает; но каким же образом человека возможно воссоздать заново?
Внезапно в конце стола возникла новая фигура: тело без головы, зато с открытым воротом, под которым зияла чернота. Голоса не было, ведь не было и рта, тем не менее фигура произнесла:
– Разве воссозданный человек не окажется лишь имитацией оригинала? А ежели так, то вправе ли мы принимать все то, что происходит с искусственной копией, за события, происходящие с оригиналом?
Гегель-Хайдеггер покачал головой.
– Вещь уничтожена, однако продолжает существовать как ничто и, значит, по-прежнему есть и потому может быть воссоздана в качестве себя самой.
– В таком случае она не уничтожена, – ответствовала безголовая фигура. – Новая личность – это имитация. Оригинал исчез. Никакого Теда больше нет. Есть лишь Тед-первопричина.
Тед проснулся, как от толчка. Сел, спустил ноги на коврик, обнял лицо ладонями, нащупал шею. Встал, пошел в ванную. Посмотрелся в зеркало, внимательно изучил лицо, глядящее на него из глубины. В самом ли деле это он? А если он – лишь имитация, знающая все, что ему известно об оригинале, терзающаяся тем же самым чувством вины, – тогда какая разница? Вопрос: «В самом ли деле он – это он?» Ответ: «А кто ж еще?».
Не самый удовлетворительный ответ.
Глория поднялась вскоре после Теда; вместе они спустились в кухню. Детей треволнения дня здорово вымотали, те спали как убитые. Тед, не вставая из-за стола, глянул на встроенные в плиту часы: стрелки показывали девять. Глория наливала себе кофе.
Зазвонил телефон; Тед направился к аппарату.
– Да пусть себе звонит, – сказала Глория.
Тед помешкал у телефона, оглянулся на жену, затем снял трубку. В трубке раздался мужской голос:
