Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны
«И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются».
Влас застонал; чтец, а за ним и прочие, перекрестились.
«Тогда явится знамение Сына человеческого на небе; и тогда восплачутся все племена земные, и увидят Сына человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою».
— О Боже! — Влас поднял глаза к небу. — На облаках, с силою и славою!.. От там-то счастье, от там-то святе отечество!..
Под влиянием чтения слова его получили какую-то церковную окраску. Слушатели сочувственно кивали головою.
Никогда еще в жизни не слыхал я такого чтения, не видел такой веры и сочувствия. Всё это было для меня совершенной неожиданностью, указывало на какую-то самобытную, оригинальную струю, присутствия которой я не подозревал до сих пор. Скверное чувство одиночества, отчужденности, непутности начало закрадываться в душу.
«И соберутся пред Ним все народы, — продолжалось чтение, — и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов».
Город между тем проснулся. Оттуда доносилось дребезжание дрожек, глухой однообразный гул карет, звон колоколов, веяло деятельностью и суетой, чудились хохот и стоны. По небу плыли разорванные серые облака; подувал резкий ветерок; свинцовые волны большой реки с мерным плеском ударялись о берег. Я пересел на край барки и стал глядеть в воду.
— Бо як чоловiковi тяжко, хвороба, чи несчасте яке — кто ему поможе? «Господи, поможи мiнi!» — вин вдаетца до Бога… Бог скаже в серии доброго человiка: «Iди, поможи!» Сполня чоловiк приказ Божий — Богу служит. От для чого сказано: «Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня»…
«Это о Страшном суде. С одной стороны пропасти — плач и скрежет зубовный, с другой — блаженство праведных… В пропасть падают с обеих сторон какие-то странные, бледные личности и думают получить от этого результаты»…
Моя душа начала настраивать сердце, пробуя то ту, то другую струну и располагая сыграть камаринскую, но в эту минуту раздался резкий крик с берега:
— Эй вы, принимайся!
Рабочие встали, перекрестились, скинули с себя верхнюю одежду и принялись за работу. Два белоруса подавали бревна, остальные — каждый по одному — носили их по перекинутой с барки доске на берег.
В каком-то сладострастном опьянении подошел я к полену, но… в этой минуте, казалось, сосредоточились, как в фокусе, все предшествовавшие, разрозненные элементы скандала: полено было очень тяжело, так тяжело, что при попытке поднять его меня всего бросило в жар…
«Задержанное движение всегда превращается в теплоту», — плаксиво притворился я, якобы хладнокровно размышляю, но собственно никаких мыслей в голове не было — было только одно чувство…
Ах, какое это было чувство, «прекрасная читательница»!.. Если бы с молодой девушки, в первый раз выехавшей в свет в самый разгар бала свалилось платье; если бы только что обвенчавшийся, страстно влюбленный юноша, выводя из церкви новобрачную, вдруг почувствовал, что на ласки любимой женщины может отвечать только слезами отчаяния, — ни та ни другой, наверное, не испытали бы такого жгучего стыда, такого пламенного желания провалиться сквозь землю.
— Ну, ну!.. — раздавались ободрительные голоса.
Я употребил нечеловеческое усилие и поднял. В спине что-то хрустнуло. Согнувшись в три погибели, едва не провалившись с доски, дотащил я бревно до берега и принялся за другое. Оно, это другое, было еще тяжелее. У меня не хватило сил донести его; я пошатнулся, выпустил свою ношу и сам повалился на скользкие доски барки…
— Э, да что ты?…
— Ха-ха! Небось не сладко? — слышались голоса товарищей.
Я смутно сознавал всё, происходившее вокруг. Мне было невыносимо жутко.
— Ну, парень, — серьезно проговорил старик рабочий, тот самый седенький мужичок в красной рубахе, что сидел у мачты, — это, видно, не твое дело; тебе бы сюды не соваться… Дай помогу, что ли!
Но мне не нужна была его помощь. Я встал, молча поднял упавшую с головы шапку и тихо, шатаясь, пошел прочь…
— Утик, хлопци, ей-богу… ха-ха-ха! — слышалось сзади.
— Ишь, щелкопер!
— Чего зубы скалишь? Ну, известно, парень хворый… Из лакеев, должно быть.
Полнейший хаос в голове. Я брел наудачу, едва различая предметы; в глазах дрожали слезы, в ушах раздавалось: «Хворый, хворый»… «Бедный, несчастный, тряпка!» Мною вдруг овладело бешенство. «Отдайте мне мое здоровье, варвары!» — крикнул я, сжав кулаки. К кому я обращался? кого винил? Я и сам не сознавал. Голос мой, то есть не мой, а какое-то тончайшее сопрано, прозвучал весьма минорно и заставил меня опомниться. Проходившая мимо баба с корзиной в руке остановилась и сосредоточенно уставилась на меня удивленными глазами; пепельный салоп, серый платок, вся какая-то серая, лицо морщинистое, доброе, с выражением: «Хворый, бедняжка!..» Пробежала куцая собака с глазами, говорившими как нельзя более ясно: «Проходи, знай, проходи, не трону: найдем и получше, ежели зубы почистить захочется». Проехал ломовой извозчик; у лошади узда была мочалкой перевязана — надо полагать, колечко потерял; какая-то кокарда, какой-то красный кушак, шляпка…
Я очутился на мосту, оперся о перила и стал глядеть вниз. «Ты скала… Придешь за мною? Я ведь ничего не боюсь… Нет, лучше не приходи, несчастный: куда тебе!..»
Пронеслась лодка, проплыла доска, от барки, должно быть; гвозди торчали, щепка какая-то… Я тупо смотрел на всё это. «А что, если б этак шарахнуться?…»
Какая-то сладострастная судорога, последнее ясное ощущение и последняя ясная мысль.
…
Я лежал в постели в небольшой, но уютной горнице. В окно заглядывал яркий луч солнца, светлой полосой ложился на пол, потом поднимался ко мне на кровать и весело играл на стене у самых ног. Какой-то пожилой человек держал меня за руку. Я сразу узнал в нем доктора. У двери стояла молодая женщина и с тревогой смотрела на нас обоих… Прекрасное юное создание, всё как бы сияющее, оно казалось мне ангелом, пришедшим спасать мою больную душу. Я ее уже словно где-то видел, не то в грезах, не то наяву… Не отдавая еще себе отчета во всем, что со мной происходит, я ей весело улыбнулся, она отвечала мне тем же.
Доктор оставил мою руку, посмотрел на часы и заторопился:
— Ничего, — шепнул он на ходу молодой женщине, — поправляется… Нужен отдых.
Она подошла ко мне, опытной рукой поправила подушки, всё так же ласково улыбаясь, и тихонько вышла. Мне было очень неприятно, что она вышла, но я так залюбовался ею, что и не догадался попросить ее посидеть.
Я остался один и стал вспоминать…
В избу вошел Печерица:
— Ну что, паря, — весело заговорил он, — очухался?
— А, это ты!.. Послушай, голубчик, как ты думаешь: я хворый?
— Еще бы не хворый! Простудился… Кто в такую погоду купается?
— Нет, вообще?
— Эх ты!.. — Он присел на кровать и положил мне на плечи свою огромную руку. — Не жрал, поди, три дня да полез бревна таскать! Ведь этак и бык свалится…
Я обнял его за шею и крепко поцеловал. Снова бред, снова забытье.
Недели через две я прохаживался взад и вперед по горнице, хотя был очень слаб. Печерица, во всё время моей болезни не отлучавшийся из дому, и теперь сидел у окна за книгою.
— Скажи, пожалуйста, какая это барыня была здесь, когда я лежал болен?
— Это Елена. — Печерица закрыл книгу и стал набивать трубку, приготовляясь закурить.
— Какая Елена?
— А та самая, что с Инсаровым в Болгарию ездила… Героиня «Накануне», — прибавил он, предполагая, что я не понимаю.
— А!..
Меня не особенно удивило это обстоятельство.
— Но ведь говорили, она умерла?
— Мало ли что говорят! Если в башке у человека зародилось кое-что, чему по закону человеческого прогресса положено развиваться, то такой человек не умирает, — равнодушно пояснил Печерица, плюнув в сторону.
Он как будто неохотно говорил о ней.
— Ну и что ж она? — продолжал я расспрашивать.
— А ничего, ездила-ездила… Любва тоже много ей пакостила, потому — больше за фалды Инсарова держалась; а как Инсаров умер, она стала своим умом размышлять да и решилась в Россию вернуться… Ну а теперь балуется, на настоящей точке еще не утвердилась.
