Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны
Раз, вернувшись из лесу, я застал в хате перемену: сундука с книгами и висевшего на стене платья не было, а на столе лежало письмо на мое имя.
«Я не прощаюсь с тобою, — значилось в письме, — чтобы избежать недоумевающих взглядов, восклицаний, расспросов, на которые еще и себе самому не могу ответить. Уезжаю, потому что считаю нужным. Пора бросить тепло — насиженное гнездо. Со мною уезжает Елена; шлет поклон. Избу и всякий хлам передай Дарье.
П.»
Я только руками развел. Через месяц приехал новый владелец Забавы, а через еще несколько дней уехал и я.
ДОПОЛНЕНИЯ
КАРЬЕРА
В июне 186… года я выдержал окончательный экзамен в N-ской гимназии и получил аттестат. Торжественная минута получения аттестата доставила мне маленькую неприятность: его надо было выкупить у секретаря, и хотя на это требовалась пустячная сумма — всего два рубля, — но у меня, как назло, ни копейки не было. Так как мне было только 17 лет и я изображал собою кроткого, застенчивого юношу, то извернуться мне было довольно трудно.
Я ни за что не решился бы попросить взаймы и долго ломал голову, пока не остановился на мысли: продать старьевщику отцовский плащ, отпоров предварительно пелерину, из которой сделал себе пиджак.
Упоминаю об этом незначительном случае, потому что он был первым из целого ряда затруднительных обстоятельств, возникших впоследствии.
В моей маленькой комнате собралось нас четверо. Мы уселись вокруг стола, на котором лежали наши аттестаты, пышные пергаментовые листы с хитрыми украшениями и золотым заголовком, и сосредоточенно молчали. Это была первая, большая, чисто житейская дума. Время восторгов по поводу окончания каторжной работы, когда все мысли были поглощены вопросом, как бы благополучно отделаться, когда даже обыкновенное счисление по месяцам и числам заменялось у нас счислением по «предметам», — это время прошло. Мы чувствовали что-то важное, присутствие какой-то ответственности, словом, решали вопрос: как быть?
— Ну, как же? Куда мы теперь? — прервал кто-то из нас молчание.
— А черт его знает! — первый отозвался Страшилин, по прозванию Злючка, широкий малый, со скуластым лицом и небольшими карими глазами.
— А я, братцы, в инженеры. Валяйте и вы. У нас дорогу строили, так я их часто видел: все такие франты, в синих штанах, значки… Приедем потом сюда — такого шику зададим, страсть!
— В инженеры! Да на что ж ты поедешь-то? Деньги есть? — как-то желчно перебил говорившего тщедушный юноша с крючковатым носом и серыми, злыми глазами. Он сам мечтал в инженеры и почему-то боялся, чтобы его кто-нибудь не предупредил. Мы так хорошо знали друг друга, что заметили это сразу.
Этого юношу звали Хапай-Махаевским. Он потом был некоторое время в Ташкенте, а в прошлую войну состоял агентом в товариществе Горвиц и K°.
Другой кандидат в инженеры был Легкоживецкий, высокий, красивый молодой человек с розовыми щеками, сочными губами и блестящими черными глазами. Это тот самый Легкоживецкий, что впоследствии был деятельным членом в разных дамских обществах, женился на княжне X., которую тайком увез из родительского дома, и вообще наделал шуму. Он писал также много проектов, и мне достоверно известно, что рассуждение о преимуществах «упразднения» пред «уничтожением» принадлежит не какому-либо другому, а именно его талантливому перу. Но он продал его за пятнадцать рублей, и только потому эта прекрасная работа явилась не с его именем.
Само собой разумеется, что между мною и Страшилиным с одной стороны и Хапай-Махаевским с Легкоживецким с другой — не было ничего общего; но мы жили довольно дружно, по той самой причине, по какой на заре всякого сознательного умственного движения замечается совместное шествие самых разнородных элементов. Впоследствии они разъединятся, сделаются, может быть, врагами.
Гейне делит всех людей на два разряда: на евреев и греков, а г. Тургенев — на Гамлетов и Дон Кихотов. Это почти одно и то же; только поэт имел в виду больше человека самого по себе, а г. Тургенев больше общественную разницу. Мы с Злючкой были Дон Кихоты. Он чистокровный, я с примесью гамлетизма, за что и удостоился от приятеля клички Кислятина. Но о наших двух товарищах, несмотря на противоположность направлений, нельзя было сказать, что они Гамлеты. Нет, для них это деление не годится. Они изображали собою еврея и грека, впрочем, опять-таки не того еврея и грека, которых подразумевал Гейне, а обыкновенного бердичевского еврея и одесского грека. Греком был Легкоживецкий, евреем — Хапай-Махаевский.
Легкоживецкий отличался характером беззаботным, веселым. Веселость и беззаботность светились в его глазах, играли на красивых губах, так и прыскали из цветущих здоровьем щек. Он был очень неравнодушен к прекрасному полу и, к величайшему нашему удивлению, осмеливался лазить в окно к горничной самого инспектора. К экзаменам относился весьма равнодушно, и в то время, как у нас голова трещала от хаоса цифр, имен, чертежей и прочего, он выходил к доске с самым пустяковым багажом, развязно начинал ответ, ловко расплываясь и сворачивая в стороны, и всегда получал удовлетворительный балл. Одевался он с иголочки, и, что бы ни делал, всё у него выходило как-то смачно, аппетитно. Мы, например, все знали, что он курит отвратительный табак, но когда он курил папироску, с каким-то заразительным наслаждением слюня бумажку, затем аккуратно выравнивал ее и потом делал какой-то плавный жест в воздухе, то нам казалось, что вкуснее этой папироски в целом свете нет. Когда мы, бывало, заберемся контрабандой в заднюю комнату трактира и, сладостно замирая от опасности быть пойманными надзирателем, потребуем себе бутылку-другую вина ярославской фабрикации, то Легкоживецкий с таким наслаждением прихлебывал из своего стакана, так методично смаковал и приятно поглаживал себя по животу, что и мы старались не делать гримас и находить вино превосходным.
Он любил занимать деньги и большею частию не отдавал; но если случалось накрыть его с капиталами, то он возвращал должное с самым легким сердцем и приятной улыбкой. Хапай-Махаевский, напротив, в таких случаях как-то ежился, словно от боли, издавал носом неприятное сопение, даже бледнел и вообще как нельзя яснее выражал: «На, подавись».
Что Легкоживецкий занимал деньги — это было понятно; но мы никак не могли сообразить, зачем то же самое делал Хапай-Махаевский, так как у него было, по нашей мерке, много собственных денег, да притом он был чрезвычайно бережлив, даже скуп. Представьте же себе наше изумление, когда мы узнали, что он отдает их взаймы на сторону за жидовские проценты и даже под залоги! Мы были в большом затруднении, как отнестись к этому факту. С одной стороны, нам было известно, что большинство наших отцов или исключительно, или значительною частью своих средств были обязаны росту; но с другой стороны, нам почему-то ужасно не нравилась такая струнка в товарище.
Легкоживецкий любил покутить на чужой счет, но и сам угощал с удовольствием, когда у него бывали деньги, Хапай-Махаевский, напротив того, купивши во время «большой перемены» пятикопеечную колбасу и булку, уединялся в ретирадное место и там пожирал свой завтрак. Легкоживецкий высоко носил голову, говорил звучным баритоном и обладал свободною, широкою походкой с легким подпрыгиванием; Хапай-Махаевский двигался маленькими, неслышными шагами, вытянув вперед шею, как бы нюхая воздух, и говорил пискливым тенорком. Легкоживецкий был несколько ленив и часто целые дни проводил в горизонтальном положении на кровати с легким романом в руках; Хапай-Махаевский ничего не читал, но работал как вол, всё свободное время занимаясь преподаванием уроков, относительно разыскивания которых у него был какой-то особенный нюх. Легкоживецкий был, как говорится, порядочно рожден, d'une assez bonne famille; Хапай-Махаевский, напротив, был рожден черт знает как: отец его был сначала кабатчиком, но потом сам спился с кругу и валялся пьяный у заборов, а мать торговала на рынке свининой. Впрочем, этому обстоятельству не придавал особенного значения даже Легкоживецкий; а о нас прочих, конечно, и говорить нечего: все мы большей частью рождены были тоже черт знает как.
Собравшись большим обществом, мы беседовали преимущественно о двойках, тройках, учителях и тому подобных предметах, представлявших общий интерес; но для интимного обмена мыслей всегда разбивались на пары, причем Хапай-Махаевский был неизменным собеседником Легкоживецкого.
— Где штаны купил? — спрашивал Хапай-Махаевский, щупая сукно на брюках.
— А что? хорошо сидят, — с улыбкой удовольствия осведомился тот, поворачиваясь во все стороны и выкручивая ноги. — Да это, брат, что! Я теперь заказал себе со штрипками, как у улан, — вот это так штука! Как приду к Маше, она просто ахнет.
