Виталий Бернштейн - Долгий полет (сборник)
Все газеты мира печатают страшные фотографии африканских детишек – высохшие ручки и ножки, вспученные животы, стариковская тоска на лицах, по которым ползают мухи. В Африке голод. И год за годом летят туда самолеты, плывут корабли с продовольствием из экономически развитых стран. Но это почему-то не решает проблемы. Если пользоваться самым общим определением, голод есть результат несоответствия между количеством пищи и количеством едоков. В животном мире такой голод – один из естественных регуляторов численности популяции. Но в отличие от саранчи или леммингов разумная человеческая семья прежде, чем обзавестись ребенком, задает себе вопрос, сможет ли выкормить его, воспитать, поставить на ноги. Мужские и женские особи в экономически отсталых странах об этом и не думают. Для них дети – просто побочный продукт половой активности. Причем данная активтивность не в последнюю очередь умеряется чувством голода. Гуманисты, старающиеся помочь этим ни в чем не повинным детям, делают, конечно же, доброе дело. Но еще гуманнее было бы ограничить появление на свет таких страдальцев.
* * *Папа преподавал в мединституте биохимию, предмет тяжеловесный, напичканный химическими формулами. Натура яркая, артистичная, он делал это так, что после заключительной лекции один из курсов преподнес любимому профессору в подарок палехскую шкатулку с надписью: «Поэту биохимии». Среднего роста, широкий в плечах, физически очень сильный, с живыми глазами, правильными чертами лица. Был он преданнейшим отцом. Но не мужем. Старше мамы на девять лет, а второй жены – даже на двадцать четыре года, он часто увлекался, легко, по-мальчишески загораясь и так же легко остывая. В восемьдесят лет, разойдясь со второй женой, он, как всегда легкий на подъем, уехал со мной начинать новую жизнь за океаном, в эмиграции.
13О своей работе Дэнис рассказывал скупо. Если и поделится с Таней чем-нибудь интересным или смешным, то лишь по окончании дела. Вчера вечером, услышав от Дэниса, что их поездка на Кейп Код по какой-то там важной причине откладывается, она поначалу расстроилась. А сегодня подумала, что так даже лучше. Поедут чуть позже, но зато теперь появились совершенно свободные дни, и можно, наконец, засесть за давно вынашиваемую статью о Мандельштаме.
Любовь к русской поэзии передалась ей от деда. Он знал наизусть много стихотворений, учил Таню видеть их внутреннюю красоту, объяснял те или иные темные строчки. Обычно немногословный, порой даже скрытный, дед ни разу не обмолвился о том, что сам пишет стихи. Для Тани было открытием, когда в одной из найденных вчера тетрадок она обнаружила засунутую туда тонкую пачку стихотворений. Их чтение она оставила на потом, после того, как закончит читать тетрадки.
Важные литературные критики в своих статьях, книгах перечисляли многообразные признаки истинной поэзии. А у деда этот признак был предельно прост. «Если хочется запомнить стихотворение наизусть, значит, оно настоящее, – говорил он. – Его носишь под сердцем, оно всегда наготове, чтобы зазвучать в тебе». Таня тогда возразила, что разные люди запоминают почему-то разные стихотворения. Дед усмехнулся: «Так это говорит только о том, что поэзия многолика – у каждого своя. И не имеет значения, сколько сердец отозвалось резонансом на данные стихи – пятьдесят или полмиллиона. К счастью, истинность искусства путем голосования не определяется. Но вот если ни у кого не возникло внутренней потребности унести в себе это стихотворение, значит, оно – лишь литературная поделка, пусть даже профессионально исполненная».
Таню давно манила поэзия Мандельштама, она столько передумала о ней. Но никак не решалась подступиться к этой теме, казалось – еще не готова. О Мандельштаме было написано так много, и все же Таня мечтала сказать о нем по-своему, по-новому. Во второй половине двадцатых годов поэт не написал ни строчки, а потом, в страшные тридцатые, поэзия вернулась. На эти годы пришелся самый зрелый и самый трагический период его творчества. Одним из первых Мандельштам разглядел жуткую суть большевистского режима, пронзительная обреченность зазвучала в его стихах: «Мне на плечи кидается век-волкодав»; «Кто-то чудной меня что-то торопит забыть. Душно – и все-таки до смерти хочется жить»; «И всю ночь напролет жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных»…
В 1933 были написаны стихи о «кремлевском горце». В пору, когда большинство советских писателей раболепно воспевало режим и его властителя, а меньшинство имело мужество хотя бы промолчать, хотя бы обойти эту тему стороной, Мандельштам сказал все, что думал о Сталине. И тем самым подписал себе смертный приговор.
Согласно воспоминаниям вдовы поэта, было всего девятнадцать человек, которым Мандельштам читал по секрету, каждому наедине, стихи о «кремлевском горце». Это – она сама, два брата (его и ее), несколько личных друзей, несколько близких коллег по литературе (Ахматова, Пастернак, Эренбург, Шкловский). На страницах своих воспоминаний вдова опять и опять возвращалась к мысли о том, кто же мог донести. Но имени не называла, боялась ошибиться. Таня, когда дед еще был жив, показала ему эти страницы. Тот скупо заметил: «Всего только один доносчик на девятнадцать советских людей – слишком уж благополучное соотношение. И три, и четыре могли побежать наперегонки и доложить». Человек искренний, порой детски наивный, порой вспыльчивый, не умеющий притворяться, Мандельштам был изначально обречен. Как будто предчувствуя, еще за три года до первого ареста он написал о себе: «Щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом, да, видно, нельзя никак».
Начало стихотворения о «кремлевском горце» существует в двух вариантах. Тот, который перепечатывают во всех изданиях, казался Тане менее удачным: «Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны, а как хватит на полразговорца, там припомнят кремлевского горца». Здесь какое-то противоречие. В первых двух строчках автор утверждает, что современники разговаривают, даже речи произносят, но тихо, с опаской. А далее, напротив, описывается их немота, лишь иногда им хватает слов «на полразговорца». Последовательнее другой вариант: «Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны, только слышно кремлевского горца, душегубца и мужикоборца». Почему же окончательным текстом считается первый вариант? В примечаниях к одному из сборников Мандельштама Таня вычитала, что стихотворение воспроизводится по автографу поэта, написанному на Лубянке во время допроса. Однако для следователя Мандельштам мог выбрать строчки без «душегубца» просто потому, что они звучали чуть менее крамольно. А значит, существующий автограф еще не есть доказательство, что поэт именно данный текст считал окончательным. Но если воля автора неизвестна, кто и как должен решать? Попробуй ответь…
За утро Таня написала всего три странички, испещренные помарками, вставками. Работа над статьей шла медленно. Перечитывая написанное, Таня каждый раз не могла понять – хорошо или плохо. Только что понравившееся ей через пятнадцать минут приводило в отчаянье, казалось бездарным. «Обычные муки творчества» – утешала она себя.
К середине дня Таня сделала перерыв. На два у нее был назначен визит к врачу. Таня чувствовала себя неплохо. Но за последние пару недель какие-то смутные изменения начались в ее теле – набухли груди, по утрам подташнивало. А вдруг это беременность?
Сухонький пожилой терапевт, давний коллега деда, усадил Таню на кушетку. Раскрыл ее историю болезни, зачем-то долго перечитывал свою предыдущую запись двухлетней давности, когда Таня приходила с обычной простудой. Бросив взгляд поверх очков, спросил, наконец, что ее беспокоит. Подробный ответ выслушал, не перебивая, хотя по его лицу Тане было видно, что это все ему известно заранее. Задал один уточняющий вопрос – когда был последний менструальный период; удовлетворенно хмыкнув, записал дату. Он помял пальцами ее живот. Как бы выполняя ритуал, приложил стетоскоп в нескольких местах к ее кофточке, прослушивая легкие и сердце (дед когда-то сказал Тане, что через одежду ничего путного в стетоскоп не услышишь). Затем медсестра перетянула жгутом Танину руку выше локтя, ловко попала иглой во вздувшуюся вену, набрала кровь в пробирку. «Пошлем в лабораторию, – сказал доктор, делая запись в ее истории болезни. – Думаю, результат будет известен завтра или послезавтра. Я позвоню».
Возвращаясь домой, Таня из окна автобуса скользила взглядом по знакомым бруклинским улицам. Вот один из старческих домов, где у деда были пациенты. А вот на углу маленькая парикмахерская – ее толстый, говорливый хозяин, тоже эмигрант из России, подстригая деда, любил обсуждать с ним события на родине.
