Эдуард Лимонов - Обыкновенные инцинденты
Выяснилось, что я нахожусь в парке, спускающемся от Трокадеро к мосту Иены и Эйфелевой башне. Я думаю, что, испугавшись содеянного, папины детки, добрые души, привезли меня в автомобиле и оставили в парке, накрыв даже курткой. Очевидно, им было ясно, что я жив, посему они лишь хотели свалить от ответственности. От суффранс и дулер, которые вызовет у них беседа с полицейскими, ибо представители законности несомненно попытаются узнать причину появления мужчины с разбитой головой и без сознания в апартменте Дороти… Я недооценил их способности. За что и получил. Однако я справедливо винил себя и только себя. Если ты сам нарываешься на драку, не жалуйся потом, если тебя побьют. А они тебя побили, Эдвард…
Я пошел, держась Сены, ориентира, который всегда на месте, и даже пьяный человек с разбитой головой не сумеет выпустить из виду такой выразительный ориентир.
Приближаясь к пляс дэ ля Конкорд, я сочинил себе рок-песню на английском языке. Чтобы веселее было идти. Потирая руки, я шел и распевал:
Не looks James Dean
At least what people said
He's nice and sweat
But he is slightly fat…[23]
Далее я исполнял арию аккомпанирующего музыкального инструмента, может быть, пьяно или гитары с одной струной, и прокрикивал припев:
I'm an unemployed leader!
An unemployed leader!
An unemployed leader![24]
Под «безработным лидером» я, очевидно, имел в виду себя. Не инсулинового же блондина…
Возле моста Арколь меня застал рассвет. Было холодно, но красиво.
Эдуард Лимонов
«Студент»
Мы познакомились на литературном вечере в Нью-Йорке. Вечер был устроен в пользу русского эмигрантского журнала, издающегося в Париже. Меня, самого скандального автора, пригласили, я догадываюсь, как приманку. Скучающий слуга мировой буржуазии, я в то время работал хаузкипером у мистера Стивена Грэя, я охотно явился, предвкушая ссору. К тому же мне хотелось отблагодарить, пусть только своим присутствием на благотворительном вечере, редакторов журнала, два раза поместивших мою чумную для эмигрантских публикаций прозу.
Большого скандала не случилось. Однако меня все же обвинили в том, что мои произведения «льют воду на мельницу советской власти». Я улыбнулся и философически заметил, что любая русская книга выгодна какой-нибудь власти. Тут встал он, будущий труп, одетый в черный бархатный пиджак, и сказал:
— Ты не должен извиняться перед каждой старой рухлядью (мой обвинитель был старик)… Ты написал гениальную книгу, и нечего стесняться этого. Я честно вам скажу, — обратился он к полусотне собравшихся, — я сам собирался написать такую книгу, но он, — будущий труп энергично указал в меня пальцем, — меня опередил.
Русские несдержанны в своих оценках как ни одна другая нация. «Гениальный, гений, гениально…» — запросто слетает с их языка. Однажды мне пришлось даже услышать выражение «обыкновенный гений». Посему я не опровергнул соотечественника и не стал оспаривать пышнейший эпитет, приклеенный им к моей книге. Подискутировав еще некоторое время по моему поводу, я все это время мирно улыбался в президиуме, русская литературная общественность за рубежом дружно закончила вечер водкой, бутербродами и салатом, к которому подали бумажные тарелки, но почему-то забыли подать вилки. Еще не старый, крепкий красномордый профессор русского языка с седым чубом, очень гордившийся тем, что в нежном возрасте шестнадцати лет сражался вместе с эсэсовской бригадой против коммунистов, подошел (кожаное пальто до пят, рюмка водки в руке) и прохрипел нахально:
— Такие как ты, юноша, развращают русскую молодежь, приучая ее к гомосексуализму и наркотикам. Как минимум к пиздострадательству, — добавил он.
— Сам водку глушишь галлонами, Ярослав, — вышел из-за спины его будущий труп, мой защитник, — а за моральность молодежи мазу тянешь. Не слушай фашиста, Эдик!
Он употребил эту очень русскую домашнюю форму — «Эдик». Так говорят обычно о маленьком мальчике: «Эдик, Толик, Юрик…» Не знаю, называют ли еще взрослых мужиков Вовиками и Толиками в России, но когда-то это было неизбежно. Красномордого эсэсовца увела жена, а мы с будущим трупом разговорились.
Он не был для меня абсолютно неизвестной личностью. Еще в 1975-ом я услышал о нем тотчас же по приезде в Нью Йорк. Его ставили мне в пример удачливости и успеха. Уже тогда большое нью-йоркское издательство напечатало первую его книгу «Секс и преступления на улице Горького». Его критическая статья о положении советских эмигрантов в соединенных Штатах на оп-пэйдж[25] «Нью-Йорк Таймс» наделала шуму и вызвала протесты организаций, ответственных за экс-советских идиотов, приехавших за сладкой жизнью. На мой взгляд, статье не хватило удара, будущий труп побоялся дойти до конца, до естественного умозаключения, побоялся признать, в частности, что эмиграция из Советского Союза не имеет права называться политической. Но именно поэтому его и пригрела «Нью-Йорк Таймс». Они любят разбавлять свой бульон водой. В лучшем случае — 50 на 50.
— У фашиста дома пулемет, и во дворе рычат две гигантские немецкие овчарки. Он так и не освободился от привычек своей романтической юности. Тоскует по хозяевам, по белокурым бестиям со свастиками на рукавах черных мундиров. — Юрий заулыбался. — Утверждает, что во сне их видит.
— Может, сочинил себе прошлое, врет для понту? Ты его хорошо знаешь?
Я подумал, что еврей Юрий и краснорожий экс-эсэсовец вроде должны взаимоотталкиваться.
— Затащил меня к себе чуть ли не в день знакомства. Хорошо живет в ап-стэйт Нью-Йорк. Час от Джордж Вашингтон бридж. Дом огромный. Куркульский. Хорошо принимает тоже, жратвы, водки — невпроворот… Но, разумеется, все разговоры только о прошлом. Как он раненых достреливал, какие были эсэсовцы классные офицеры… Знаешь, блатная романтика войны…
— Могу себе представить, наверное, были привлекательными эсэсовские юноши. Только не совсем понятно, как он попал в эСэС, ведь негерманцев не брали.
— Был кем-то вроде сына полка у них. Он же блондин, голубые глаза. Сейчас, правда, время и водка обесцветили, вытравили дядины глазки, но был, я уверен, хорош. Может, и спал мальчик с офицерами, теперь от него хуй добьешься, теперь он поборник нравственности. Моралист. — Юрий засмеялся в нос.
Оказалось, что Юрий с юга Украины, из Днепропетровска, близкого к моему Харькову.
— Основной своей профессией считаю не журнализм и не писательство. — Юрий довольно осклабился. — Я профессиональный вор. Начинал как карманник еще мальчишкой. В Днепропетровске меня знали под кличкой Студент.
Я тоже был вором. Больше пяти лет. Правда, карманник из меня не получился, я не умею работать с телом. Я задумался на некоторое время, разглядывая его, симпатичен ли он мне. Решил, что и да, и нет. Чтобы скрыть немного начинающуюся лысину, он был коротко острижен. Крепкая голова без шеи переходила в крепкое туловище вора, продолженное худыми ногами. Может быть, только небольшая выпуклость в районе живота принадлежала писателю, но все остальные части, даже классически сбитый набок, да так и застывший нос его, был носом вора. Также как и мягкая походка.
Мне симпатичны профессиональные криминалы. Я всегда чувствовал себя с ними легко. Я думаю, я их понимаю. Я терпеть не могу глупых и истеричных хулиганов, устраивающих драки на улицах, суетливых уродов, мешающих людям жить. С профессиональным вором-карманником Алексеем в 1970 году жил я в одной квартире в Москве у Красных ворот и сохранил о нем прекраснейшие воспоминания. Это был хорошо воспитанный молодой человек с костистым темным лицом, тщательно выбритый, всегда одетый в черный костюм, белую рубашку, галстук и очень хорошо начищенные черные туфли. Алексей вставал около четырех часов дня, пробирался по коридору в общую ванную, если встречал меня или других соседей, вежливо здоровался. Он мылся, одевался и совершал в коридоре у двери в свою комнату ежедневную церемонию чистки туфель. Он курил дорогие сигареты неизвестной мне марки, название золотыми буквами было вытеснено на каждой сигаретине, и душился одеколоном «Шипр». На «работу» Алексей выходил после шести вечера. «Работал» в основном в ресторанах и гостиницах, реже в больших магазинах. Никогда в общественном транспорте. Несколько раз я встречал Алексея возвращающимся домой рано утром с книгой под мышкой.
Студент напомнил мне Алексея. Аккуратный. Спокойный. Узнав, что мой роман (именно тот самый, который он собирался написать сам) был отвергнут двумя десятками американских издательств, он уверенно-профессионально заявил:
— Купят, суки, однажды. Куда они денутся. Дело времени… Думаю, что минимум сто тысяч долларов тебе эта книга принесет в конце концов. Издадут на полудюжине языков, а то и больше.
