Йоханнес Зиммель - Господь хранит любящих
Я пристально посмотрел на него.
— Простите, — сказал он. — К таким вещам привыкаешь.
Он, полный сочувствия к себе самому, ощупал свою челюсть. Снаружи послышались шаги. Потом голос портье позвал Альберса.
— Идите сюда!
Портье Вагнер вошел в спальню. Его немая дочь, не поднимая глаз, сделала книксен. На меня она не смотрела, она ни на кого не смотрела.
— Здравствуйте, господин Голланд, — сказал Вагнер.
На нем был накинут непромокаемый плащ-накидка. В его голосе звучала сердечность:
— Мои соболезнования, господин Голланд!
К этому я еще не был готов. Моему горю еще не хватило времени, чтобы разрастись, заполнить меня целиком, а я уже получал соболезнования, как если бы было установлено, что Сибилла не только пропала, но и мертва. Застрелена. Как будто уже не было сомнений в том, что ее больше нет среди живых.
Я выдавил из себя:
— Здравствуй, Мария.
Немая издала короткий лающий звук.
Альберс сказал:
— Сейчас я расскажу господину Голланду, как все было, и, если будет правильно, ты кивнешь.
Мария кивнула. На ней был дешевенький линялый джемпер в зелено-розовых тонах и синяя юбка на лямках. Груди выпирали из реденького джемпера. Она стояла съежившись, стесняясь своего тела. Длинные ноги были голые от колен. На них были скатанные шелковые чулки и стоптанные сандалии. На какое-то мгновение она подняла голову и посмотрела на меня. Ее глаза были затуманены и тревожны, лицо бледно.
— Ты часто бывала у госпожи Лоредо, да?
— Ррр… хрр… — Мария кивнула.
То, что она изрыгнула, было своеобразным признанием в любви.
— Когда она бывала одна, ты ее часто навещала. В основном после обеда.
И снова прекрасный девичий рот с давящей пиявкой в глотке тщетно попытался сформировать слова, и только кивок подтвердил: да, Мария часто бывала у госпожи Лоредо. Сибилла читала ей вслух, показывала картинки, ставила пластинки. Мария очень привязалась к Сибилле.
Альберс продолжал. Каждая его фраза подтверждалась кивком Марии. Из его сообщения следовало, что девятого февраля в сумерках Мария играла на льду замерзшего озера, когда вдруг услышала три выстрела.
— Так, Мария?
— Ррр… хрр!..
— Да, так.
За выстрелами последовал крик о помощи. Кричала женщина. Мария сразу узнала этот голос. Это была дорогая госпожа Лоредо. Так быстро, как только было возможно, Мария понеслась по льду через озеро к дому. Дверь квартиры была распахнута. Мария побежала в спальню. Там было пусто. Госпожа Лоредо исчезла.
— Так, Мария?
Девушка издала полный муки крик и схватилась за меня. Она истошно кричала и судорожно кивала головой. Столько муки, столько боли, которые не могли найти выход в словах! Столько муки, столько боли! Я автоматически погладил ее по голове.
Вагнер продолжил тихим голосом:
— Ну да, и тогда она позвала меня, господин Голланд. Мне сразу стало ясно, как только я вошел в комнату, госпожу Лоредо похитили.
— Каким образом вам все сразу стало ясно?
— Ну, весь этот разгром, господин Голланд, выстрелы, кровь. Раньше я жил на Потсдамской площади. Из нашего дома тоже однажды похитили одного человека, по имени Леберехт. Так там было то же самое. Крики, стрельба и кровь на лестнице. — Он погрузился в воспоминания. — Леберехта-то застрелили.
— Да, — покачал он головой, — вот так-то, Господи, да…
— И что, никто не видел?
— Никто.
— И что вы сделали?
— Запер квартиру и побежал в полицию.
— А почему не позвонили? — спросил я.
— Господин Вагнер не мог позвонить, — ответил Альберс. — Похитители вырвали розетку.
— Но час назад, — начал я, но Альберс прервал меня:
— Вчера телефон починили.
У них на все был ответ. Сибилла исчезла — что бы я ни предпринимал, о чем бы ни спрашивал. Сибилла похищена — они приводили все новые тому доказательства. Кажется, они уже все решили между собой — Сибилла похищена.
— Я побежал в полицейский участок на Бисмаркплац, — между тем вещал с поклоном портье. — Это в двух шагах отсюда, вы знаете, господин Голланд. Сначала до Йоханнаплац, потом за угол и дальше на Каспар-Тейс-штрассе, а затем…
— Господи, я знаю, где находится полицейский участок! Дальше!
— Я вернулся с двумя полицейскими, господин Голланд.
Меня отвлек какой-то шорох. Причиной его была Мария. Мария плакала. Ее плач был еще ужаснее крика. Я не знаю, видели ли вы когда-нибудь, как плачут немые. Это ужасно.
— Пожалуйста, — сказал я, — пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, прекрати плакать, Мария!
Мне вспомнилась одна история, которую я когда-то читал, история одного немого, которого тиран так жестоко мучил, что тот кричал. Это была история человека, который был лишен языка и все-таки нашел звуки, чтобы выразить непереносимую муку, которую он испытывал. Что это был за человек, и что за деспот? Не помню. Столько было тиранов и столько мучеников, которых пытали! Может быть, эта история мне просто приснилась или я видел ее на сцене.
Я сказал:
— Это невозможно. Этого не может быть. Кому надо было похищать госпожу Лоредо?
— Об этом мы вас и спрашиваем, — сказал Альберс.
— Я не знаю! — закричал я. — Что вы на меня так смотрите?! Думаете, я в этом замешан?
Следователь ответил:
— Мы в Берлине, господин Голланд. В Берлине происходит множество подобных преступлений. Конечно, это пока нераскрытое преступление. Но мы его непременно раскроем.
Он сказал это в никуда, важно и с патетикой.
— На лестничной клетке тоже кровь, — с чувством сказал портье.
Казалось, он был рад вставить словечко.
— На стене, — подтвердил Альберс.
— И вы не напали ни на какой след?
— Мы ждали вас, господин Голланд. Возможно вы сможете нам помочь в дальнейшем расследовании.
Снаружи послышался шум и мужской голос прокричал:
— Можно узнать, долго ли мне еще ждать?!
Это был шофер. Я напрочь забыл о нем.
— Принесите наверх мой багаж, — ответил я.
— Если вы не против, мы можем на вашем такси сейчас же поехать в участок.
— Зачем?
— Комиссар хотел с вами встретиться. Я должен доставить вас сразу, как только вы появитесь.
Мы так и сделали, когда таксист принес в квартиру Сибиллы мой чемодан и пишущую машинку. Я шел под дождем на улицу по дорожке из гравия, как это часто бывало, когда рядом со мной была Сибилла. Ключ от ее квартиры звякал в кармане моего пальто. Постепенно темнело, плыли низкие облака. Где-то высоко над ними летел следующий самолет. Я слышал шум его моторов.
11
В кабинете комиссара Хельвига в Груневальдском отделении полиции горела яркая настольная лампа. Кабинет находился на втором этаже красного кирпичного здания и был убого обставлен. Окна выходили на запущенный сад. Следователь по уголовным делам Альберс на допросе не присутствовал, здесь был только полицейский, который стенографировал мои показания. Как только моя личность была установлена, Хельвиг сразу перешел к делу:
— Господин Голланд, как давно вы знаете госпожу Лоредо?
— Около года. Нет, немного больше. Я познакомился с ней в ноябре позапрошлого года.
— Простите, где?
Хельвиг был мужчина лет шестидесяти, с сединой, в интеллигентных роговых очках, спокойный, корректный, Он непрерывно курил трубку. У меня возникло чувство, что трубка помогает ему сохранять самообладание. Хельвиг был чрезвычайно похож на одного редактора ночных новостей, с которым мне когда-то довелось вместе работать.
Этот редактор мог любого вывести из себя, потому как на протяжении своей многотрудной жизни пришел к убеждению, что все люди, за одним исключением, достойны лишь презрения. Этим единственным исключением была его старая толстая жена. Ради нее он готов был пойти на любую подлость, на любое предательство. Только ради нее одной.
Он ненавидел церковь, не доверял политикам и верил только в свою жену. Он всегда вызывал у меня уважение, этот редактор ночных новостей. Я попытался внушить ему то же самое, но потерпел поражение.
Я ответил комиссару:
— Мы познакомились с госпожой Лоредо в Maison de France[14] французской колонии. На приеме для прессы.
Хельвиг посасывал свою трубку. Наверняка он тоже счастливо женат, думал я. На нем прекрасный галстук. Определенно, его выбрала для него женщина. У них должна быть маленькая уютная квартирка где-нибудь в Груневальде, и его седовласая жена давно ждет его дома. Оба они уже не молоды, страсть улеглась, но любовь осталась. Они, конечно, едят деликатесы и пьют за ужином выдержанные красные вина, и он с ней очень нежен.
Неожиданно я обнаружил, что плачу. Стенографист склонился над своим блокнотом. Он был тощим и бледным. Возникла долгая пауза. Дождь стучал по стеклам, в саду под ним таял снег.
