Зое Вальдес - Детка
Терпеливо, как зверь, она выжидала в клетке Старой Гаваны, куда сама себя засадила, переносила все тяготы наказания, которому сама себя подвергла, ни шагу не делая, чтобы найти его, потому что это он должен был явиться к ней, или, на худой конец, случай мог сотворить чудо и свести их вновь. Так думала она, пока однажды субботним днем, пользуясь свободной минуткой, не вышла на свою крышу в купальнике, не облилась ведром соленой воды, не намазалась кремом для загара и не легла на солнышке. В одном из домов неподалеку кто-то включил радио, в эфире раздался мужской голос, полный непередаваемого изящества. Куките вдруг стало трудно дышать, в груди разлился жар, сердце забилось, как сумасшедшее. Диктор объявил, что песня называется «Французская роза» и Барбарито Диес исполняет ее в знак почтительного приветствия примадонны chanson française,[7] он так и произнес это по-французски, божественной Эдит Пиаф, которая возвращается на Монмартр, чтобы:
– Обаять нас всех дьявольскими чарами своих песен. Эдит Пиаф щедро дарит нам свое искусство. Около трех часов ночи в гаванском аэропорту певицу встречали Рамон Сабат, президент компании «Панарт», распространяющей ее пластинки, и Марио Гарсия, менеджер «Монмартра». Артистку сопровождал представитель управления по связям с общественностью Хуан Перес, тоже долгое время находившийся за границей, это именно ему удалось привезти к нам парижскую знаменитость, а также фотограф Эдуард, ну вот, наконец-то нам удалось разобрать его фамилию, Матюсьер. Первое, что сделала Эдит Пиаф – спросила у карт и у ракушек, будет ли успех сопутствовать ей в Гаване, после чего, вооружившись французско-испанским словарем, принялась учить слова, чтобы самой объявлять публике свои новые песни. Ее успехи в испанском были просто потрясающими. Но, конечно же, главное, что нам нравится, это ее песни, ее прекрасный парижский акцент – в кабаре состоялось уже два представления при полном аншлаге, и публика просит еще. Ей хочется слушать и слушать это божественное пение, смотреть на это черное скромное платье, кстати, выступает артистка в туфлях без каблуков. Единственное украшение, с которым она выходит на сцену, это ее голос. Тот самый голос, который двадцать лет тому назад растроганные парижане слушали на углу улицы Труайон и в других сентиментальных уголках Парижа. Когда она выходит к вам, особенно если вы видите ее впервые, могу почти наверняка сказать – вы будете удивлены. Неужели возможно, подумают те, кто ничего о ней не знает, чтобы у знаменитой певицы была такая крошечная головка, плоское лицо без всякого грима, эти чуть длинноватые руки и скрюченные пальцы? Для заурядного зрителя главное украшение артистки – это ее драгоценности. Где же драгоценности этой звезды, которая получает самые высокие гонорары в мире? Ответы на все эти вопросы – в ней самой. Когда оркестр начинает играть вступление к песне, Эдит Пиаф, эта великая môme[8] (насколько припоминаю, это значит «мумия») Парижа, изо всех сил напрягая свою память, дает красочный испанский перевод слов. Зритель, который видит ее впервые, все еще не может понять смысл этого скромного, почти бедного наряда. Какая-нибудь госпожа, знающая толк в роскоши, может даже посочувствовать ей, ведь на ней нет ни драгоценных колец, ни серег. Но… Эдит Пиаф начинает петь. Первые фразы, такие же скромные и сдержанные, как и весь облик певицы, уже поразили слух этой толпы бедняков, разряженных в разноцветные сверкающие одежды. В зале воцарилась напряженная тишина. Один из пунктов договора, который обычно подписывает Эдит Пиаф, требует, чтобы во время выступления обслуживание посетителей было полностью прекращено, даже если кто-нибудь попросит всего лишь стакан воды. Но публика не знает об этом условии и выжидательно молчит, глядя на хрупкую, бедно одетую фигурку на сцене. В чем причина этого молчания? В голосе Эдит Пиаф. В этом пронизанном болью голосе, поющем грустные грубоватые песни, в интонациях, подобранных певицей на парижских улицах. Конечно, слушатели не могут понять все до конца. Вот сидят несколько американских туристов. Остальные – кубинцы, никогда не выезжавшие дальше Майами. Но, когда поет Эдит Пиаф, все понимают, что она выражает чувства неизмеримой глубины. Это угадывается по надрывному звуку ее голоса. По смертельной тоске устремленного вдаль взгляда. По вялым движениям рук, которые, кажется, живут своей самостоятельной жизнью. Дочь циркового акробата и прачки, она убегала из своего дома в парижском предместье куда-нибудь на перекресток тихих улочек в центре Парижа, где прохожие могли слышать ее слабый детский голосок. Одевалась она точно так же, как сегодня, и ходила босая. Когда она, раскинув руки, обращала взгляд своих сумрачных глаз к небу, ее хрупкая фигурка в черном траурном наряде напоминала висящее в каждом доме распятие. Кто-то попросил ее спеть что-нибудь повеселее. Потому что якобы атмосфера кабаре не располагает к тоскливым песням. Если она и услышала эти слова, продолжая улыбаться улыбкой печальной девочки, то, скорее всего, простила их. Потому что однажды она уже слышала подобное, и, поскольку речь шла о публике, по большей части состоявшей из миллионеров и записных красавиц, Эдит подумала, что, может быть, ей и не стоит выступать в том же виде, в каком она привыкла появляться на парижских улицах. Одна модельерша, используя советы Арлетти и Mapлен Дитрих, разработала для нее уникальную модель роскошного платья. Знаменитый салон красоты загримировал ее по последнему крику моды. С помощью аксессуаров и украшений из нее попытались сделать что-то вроде дорогого манекена. И она вышла и пела, сияя роскошью и изяществом. Но с того вечера овации становились все более скупыми и неискренними. Публика хлопала из вежливости. После концерта следивший за ней импресарио поспешил в гримерную. И, не говоря ни слова, сорвал с шеи Эдит изумрудный крест. Потом приказал снять роскошное эксклюзивное платье и снова надеть те старые нищенские лохмотья, которые напоминали времена, когда она без крова над головой бродила по улицам своего родного города, сентиментального Парижа.
– А теперь, Эдит, – сказал он ей, – теперь иди и спой им.
И она снова стала Эдит Пиаф, всеобщей любимицей. Французская роза, как из песни, которую исполняет в ее честь Барбарито Диес:
Эта роза, изысканная, как молчанье,колдовская, чудесная и прелестная,эта роза из Франции, белоснежная, нежная,майской ночью мне дарит благоуханье.
И вот голос негра, самого элегантного и сдержанного (когда он пел, лицо его обращалось в маску, тело застывало), самого прекрасного, скромного и простого на всем острове и за его пределами, смолк. Песня кончилась, и сосед выключил радио. Детка вдруг поняла, что плачет. Но наворачивающиеся на глаза крупные слезы мгновенно высыхали в лучах палящего солнца. Почему она плакала? По многим причинам. Она плакала из-за песни – дансона из тех, которые уже не сочиняют, написанного специально для аристократического голоса Барбарито Диеса. Она плакала от жалости, растроганная историей французской певицы – ее бедным платьем, ее печалью, ее некрасивой и вместе с тем прекрасной внешностью, ее пламенным желанием петь несмотря на полную горьких разочарований жизнь. Но главное, она готова была рыдать навзрыд, потому что из головы у нее не шло имя господина из управления по связям с общественностью – Хуан Перес. Диктор утверждал, что его долгое время не было на Кубе. Может быть, поэтому он и не искал ее, из-за работы? Но как его угораздило столь неожиданно сменить род занятий? Когда они познакомились, он торговал всем на свете, всем, что попадется под руку – готов был продать даже собственную мать, будь у нее побольше лошадиных сил. Как он достиг таких высот? А еще ведущий сказал, что именно Хуан Перес добился согласия француженки на выступление. Может, он влюбился в певицу? Забыл ее, Куку, ради другой? Конечно, какое может быть сравнение. К тому же француженка! Кукита заскрипела зубами от ревности. А если все ее иллюзии – только иллюзии? Она вовсе не хотела жить ложными иллюзиями, надуманными страстями, как героини радиопостановок, хотя уже знала от учительницы, да и в словаре было написано, что неправильно говорить ложные иллюзии, что это тавтология, потому что всякая иллюзия по сути своей – ложная. К тому же есть знаменитая пословица: кто живет иллюзиями, умирает от разочарований. Но разве до сих пор она жила не иллюзиями? А если этот Хуан Перес вовсе не Уан? Уж кого-кого, а Хуанов Пересов в Гаване и окрестностях хоть пруд пруди. Так он это или не он? Если он, то наверняка станет ее искать. Но как? Ведь у него даже нет ни одной ее фотографии! А сколько таких Кукит Мартинес на всем острове! Столько же, сколько дочерей Ушасы, а это девяносто девять процентов женского населения.
И снова, восемь лет спустя, она почувствовала непреодолимое желание напомадиться поярче, навести лоск, как подобает истинно светской женщине, надеть роскошное вечернее платье, лаковые туфли на высоких каблуках, нейлоновые чулки (жарко в них обалденно, но зато красиво!), припудрить спину и грудь и прямиком отправиться в «Монмартр». Пока эти сумасшедшие мысли проносились в ее голове, она рыдала взахлеб. Чем больше думала она о своем возлюбленном, тем больше текло у нее из обеих ноздрей. В конце концов она порывисто поднялась, утерла полотенцем слезы и сопли и в один миг решилась на то, что запрещала себе долгие годы: отправиться на поиски Уана.
