Костас Кодзяс - Забой номер семь
Во время оккупации Алекос внезапно прекратил всякую связь с семьей Фармакисов. Отца его уже не было в живых, а один из братьев погиб на фронте. Но крестная не забывала его. Она постоянно напоминала через свою кухарку, тетку Пагону, – сестра кухарки жила по соседству с Алекосом, – чтобы он зашел повидаться с ней. Однако Алекос твердо решил, что ноги его никогда больше не будет на вилле. При встрече с теткой Пагоной он с презрением спрашивал:
– Ну как твои хозяева, эти толстые буржуи? Не лопнули еще от обжорства?
Он не мог побороть чувства унижения, просыпавшегося в нем при воспоминании о семье Фармакисов.
«Да, бессмысленно, глупо! И во всех бедах, во всех самых бесцельных, самых нелепых моих поступках, в том, что растрачены впустую самые лучшие годы, – во всем этом виновата дурацкая чистота борца-революционера, то, чем я жил раньше, – с горькой иронией говорил он себе, завязывая галстук. – В том, другом обществе можно быть чистым, воистину чистым и гордым. А здесь, в этом прогнившем и грязном мире, здесь чистота – нелепое донкихотство».
Он вспомнил, что шесть лет назад, когда госпожа Эмилия добилась его возвращения из ссылки, она через несколько дней сообщила ему, что убедила своего мужа принять его на службу в угольную компанию. Алекос отказался от места. Он даже сочинил письмо. Поблагодарил ядовито за внимание к нему. Однако она забывает, писал он госпоже Эмилии, что он борец, который воевал, был ранен, сослан (для него это честь) и что он видеть не может физиономию ее мужа-предателя. Но он разорвал свое послание, так и не отправив его.
– К чему столько лет носился я со своей гордостью, в то время как ни Фармакис, ни его жена, ни их дети даже не подозревали о ней? Если бы я исчез с лица земли, никто из них и не вспомнил бы обо мне, – прошептал он, глядя на себя в зеркало.
Действительно, никто из семьи Фармакиса, кроме его жены, много лет не вспоминал сына старого десятника с шахты. Алекос предпочел темные антресоли треста автомобильных шин, и долгое время мысль о гордом отказа приносила ему горькое удовлетворение. Но годы шли. Утомительная работа сломила его, расходы по дому все увеличивались: он сделал ошибку, став отцом. Постепенно он перестал читать, забросил свое сочинительство, его духовные интересы угасали, и день ограничивался характерным для обывателей кругом: дом, антресоли, соседняя кофейня и снова дом. Несколько раз в месяц они с женой ходили в кино. Он следовал принципу: «Как живет большинство людей, так должен жить и я». Но прежние мечты все же не оставляли его. Только теперь он откладывал их претворение на будущее. Все его планы отодвинулись на завтра, «когда наконец изменится обстановка». Ему хотелось, чтобы быстрее катилось время и пришло в конце концов долгожданное завтра. Но однажды Алекос остро почувствовал, что жизнь уходит безвозвратно и что «завтра» может наступить слишком поздно или оказаться химерой. С той минуты он потерял покой. Потрясенный до глубины души, он уже не расставался с мыслью о смерти. Этот кризис продолжался несколько месяцев.
Год назад Алекос случайно повстречал свою крестную И был на редкость вежлив и предупредителен с ней. Часа два терпеливо выслушивал рассказ о ее служанке, которая влюбилась в кого-то и украла у нее столовое серебро Он стоял, угодливо улыбаясь, а сам с беспокойством думал: «Я должен за нее держаться, чего бы это мне ни стоило». Он знал, что Фармакис был в то время занят переоборудованием своего предприятия. В поселке много говорили о новых штреках, прессах и разных машинах, которые он заказал за границей. А рядом со старыми штольнями выросла огромная коробка нового здания.
Из-за частых мигреней бедной госпоже Эмилии давно уже пришлось отказаться от благотворительности. Но на этот раз она так настойчиво просила своего мужа, что уговорила его принять на работу сына десятника. Алекосу довезло. Фармакис успел уже разочароваться в способностях старшего сына, а младший не проявлял никакого интереса к делу, и ему нужен был человек, на которого он мог бы положиться. Вскоре ему представилась возможность оценить деловые качества крестника своей жены.
Алекос еще раз самодовольно взглянул на себя в зеркало, поправил крахмальный воротничок, изучил свои зубы, усы, прическу. Затем принялся насвистывать, но сразу перестал, чтобы его не услышали в соседней комнате. Когда он увидел себя во всем своем великолепии – последнее время он одевался исключительно элегантно – и преисполнился благодушия, ему, конечно, стало стыдно перед женой за свою несдержанность. Он дошел до двери, но остановился в нерешительности. О! Алекос прекрасно знал, в каком она состоянии! Он стал смущенно ходить из угла в угол, не осмеливаясь выйти из комнаты.
Дверь вдруг отворилась, и на пороге показался узкогрудый мальчик с продолговатой, как дыня, головой.
– Папа!
– Входи, Петракис, – приветливо сказал Алекос, настолько громко, чтобы его голос был слышен в соседней комнате.
Малыш, словно пиявка, вцепился ручонками в левую ногу отца и, подняв голову, посмотрел на него.
– Мама плачет!
– Тс-с! – прошептал Алекос, подмигнув ему. – Мама сошла с ума…
В приоткрытую дверь он видел Анну. Она сидела понурившись на стуле у стены. У ног ее валялись совок и веник. Алекос отстранил сына: ребенок своим измазанным личиком мог запачкать ему брюки. Он опять поправил крахмальный воротничок и не спеша, с достоинством вышел из комнаты.
Глава пятая
После того как Анна выплакалась, примирение произошло без особого труда, само собой. Но очень редко случалось, чтобы вспышка нежности после очередной ссоры надолго сближала супругов, некогда страстно любивших друг друга. Вероятно, поэтому такие редкие минуты были самыми печальными в их совместной жизни.
Алекос коснулся рукой волос Анны.
– Ну полно, полно… Все это чепуха, – снисходительно проговорил он.
– Оставь меня, – прошептала она.
– Ну полно, полно! Все это нервы. Не плачь.
Последовала небольшая пауза. Потом Анна вытерла слезы и стала застегивать Петракису штанишки. Она посетовала на усталость, на то, что ей надо готовить обед, припомнила счет за электричество, опять пожаловалась на усталость. Говорила она тихим и монотонным голосом. Когда она снова взяла в руки веник с совком, Алекос вздохнул с облегчением и направился в кухню пять молоко. Немного погодя туда пришла Анна и остановилась около стола.
– Может быть, хочешь еще хлеба?
– Нет.
– Знаешь, в «Сине-палас» идет новая картина. Говорят, очень хорошая. Не пойти ли нам в воскресенье?
– Хорошо, хорошо, там будет видно.
– Мы целый месяц не ходили в кино.
Она смотрела на него, ожидая, чтобы он прожевал кусок хлеба и ответил ей. Но в эту минуту раздался звонок. Анна пошла открывать. Алекос равнодушно прислушивался к стуку ее каблуков, скрипу наружной двери, всегда с трудом открывавшейся, потом к голосу какой-то девушки. Слов он не разобрал. Дверь опять захлопнулась.
Анна вернулась с письмом в руке. Ее лицо выражало недоумение. Она положила конверт рядом с хлебом, но потом, взяв его, помахала им перед мужем.
– От кого, как ты думаешь? – спросила она.
Алекос приметил сразу необычное оживление в глазах жены. Он стал соображать, от кого могло быть письмо, и глядел на нее с растерянной улыбкой, как смотрят люди, снедаемые любопытством.
– Не знаю, не приходит в голову! От кого, Анна? – И он протянул за письмом руку.
– От твоего старого друга, – она отпрянула назад с неловким кокетством, спрятав конверт за спиной.
Дав ему помучиться еще некоторое время, она прибавила:
– Кто был во время оккупации командиром ЭЛАС[10] в поселке? С кем прежде…
– От Фанасиса? – в растерянности перебил он ее.
Перед ним возникло давно забытое и ставшее уже чужим лицо человека, с которым он теперь не расположен был встречаться. Но постепенно чувство неудовольствия сменилось удивлением.
– Что ему надо? Кто принес письмо?
– Какая-то работница. Ты никогда не говорил мне, Алекос, что видишься с ним.
– Я вовсе не вижусь с ним. Если мы и встречались после моего возвращения из ссылки, то не больше двух-трех раз. Да, подумать только, был командиром ЭЛАС! А теперь у него собственная трикотажная мастерская с машинами.
– Я знаю. Говорят, у него водятся деньги, – добавила жена.
– О-о! Как меняются времена!
Он взял письмо, надорвал немного конверт. Но как это часто бывает, когда человек получает неожиданное послание, ему захотелось, еще не распечатав его, угадать содержание.
Во время оккупации Алекос восхищался Фанасисом Пикросом. В Фанасисе было что-то молодцеватое; наверно, такое впечатление создавала его грудь колесом, выражение лица, манера держать автомат и отдавать приказы подчиненным. Тогда, может быть из болезненного самолюбия, Алекос скрывал свое отношение к нему. Сам он ощущал свою неполноценность по сравнению с товарищами, сражавшимися с оружием в руках. Ведь он входил в группу пропагандистов, писал революционные стихи и пьесы, распространял листовки, но до декабрьских событий ни разу не держал в руках пистолета. Правда, он утверждал, что интеллигентные люди приносят больше пользы делу революции, даже, вероятно, верил в это, по тем не менее чувствовал себя ущемленным каждый раз, как видел Фанасиса. Хотя он и не признавался себе в этом, ему казалось, что сам он не такой сильный и храбрый, как его друг, и страдал от сознания собственного ничтожества.
