Ежи Анджеевский - Никто

— Найди женщину, которая бы в браке искала шутовства?

— Но ведь отец твой, Толстяк, нашел такую и вдобавок породил тебя.

— Верно. Однако моя матушка умерла при родах, потому как мы оба смеялись: и родильница, и новорожденный. Мужчины легче переносят бремя смеха.

— Тогда возьми себе мальчика.

— А какое ты дашь ему приданое?

— Я надеюсь, даже уверен, что вполне весомое. Тебя! А в придачу оставлю тебе усадьбу, имущество, землю… Мало?

— Нет, нет! Ты так не шути! Ты без меня не уедешь, я тебе нужен. Что ты будешь делать без меня?

— Попался, Смейся-Плачь, попался! Попался шут на удочку! И кому? Шуту! Кто из нас шутов лучший?

— Лучший заплатит.

— С удовольствием это сделаю, возьму тебя с собой. Вместе с ошейником и с цепью. В далеких странствиях все пригодится. Ведь можем мы, например, попасть в трудные передряги, в беду, даже оказаться в нужде. Тогда золото особенно ценно.

— В таких обстоятельствах у меня был бы товар в тысячу раз ценнее.

— Согласен. Но мною торговать могли бы только боги. Все же я думаю, у тебя хватило бы ума и расчетливости, чтобы до этого не дойти. Мое божественное исчезновение принесло бы погибель прежде всего тебе самому.

— Ты так думаешь? Возможно. А может, и нет? 23. У хижины Евмея. Одиссей и Евмей.

— Подумай, Евмей, сколь благосклонна к нам судьба. Я уже думал, что ничто земное тебе не поможет и что ты своей кончиной заставишь меня еще раз пуститься в странствие.

— Ты взял бы Ноемона? Куда бы ни направился?

— Нет, твоего приемного сына я бы не взял.

— Я знаю, он молод, но он отважен и не по годам разумен. Ты имел бы в нем верного оруженосца.

— Но прежде всего он был бы мне нужен здесь. Ну да, ты не понимаешь. Надеюсь, тебе все станет ясно, если я скажу так: в случае если бы ты удалился в царство теней, именно Ноемона — впрочем, по твоей же просьбе — я хотел бы, уезжая, оставить своим преемником, дабы он управлял в моих владениях вплоть до моего или Телемахова возвращения.

— Когда я тебя об этом спросил, я не предполагал, что ты задумаешь пуститься в новое плаванье.

— Тебе жаль, что ты остался жив? Ноемон возле тебя счастлив. Возможно, я слишком долго с ним беседовал в ту ночь, когда ты занемог, зато я многое о нем узнал.

— Знаю, он пошел тебя проводить, ночь была темная, и лил сильный дождь.

— Когда он вернулся, он тебе все рассказал?

— Он мог бы быть твоим сыном.

Одиссей задумался, потом сказал:

— Я тоже так считаю. Но ты не спросил меня, куда отправился бы я, если бы ты скончался.

— Я ждал, что ты сам мне скажешь.

— Так вот, собрав дружину бравых воинов и крепких гребцов…

— Молодых было бы маловато.

— Многие из тех, кто достиг зрелого возраста, еще куда как крепки. Вместе с ними и при их помощи я бы добрался до острова волшебницы Цирцеи.

— И остался бы у нее? Или привез бы ее на Итаку?

После долгого молчания Одиссей ответил:

— Прежде чем принять решение, я бы попросил волшебницу, чтобы она еще раз помогла мне спуститься в Гадес.

— Но ведь мудрый Тиресий уже рассказал тебе, что конец твоей жизни придет в старости, будет легким, и не на море он тебе назначен, а среди народа, которому ты даровал счастье.

— Не очень-то я помню это Тиресиево пророчество. Евриклея недавно мне напомнила, что с прорицателем дело как будто было по-другому. Но ведь ты тоже был на агоре, когда я рассказывал о своих подвигах?

— К сожалению, ссора меж пастухами помешала мне тогда оставить пастбище, где шла драка. Ты сам, однако, неоднократно рассказывал о своих подвигах и приключениях здесь, у моей хижины, а я в свой черед пересказывал твои славные деяния Ноемону.

— Нет, не Тиресия хотел бы я искать в подземном царстве Гадеса. Пусть прорицатели знают то, что знают, да помалкивают. Мне незачем знать свою судьбу. Тогда приключение, именуемое жизнью, утратило бы свою живительную пользу. Да, конечно, смерть неизбежна для всех живущих, но бывает она такой разной. Я не желаю знать, когда, где и как буду умирать. Хочу лишь одного — чтобы я сам мог познать тайну умирания. Упаси меня, Зевс, от внезапной, неожиданной смерти! (Подумав.) Да, знаю, можешь не говорить. Ты во время последней своей болезни, уже примирясь с мыслью о смерти, думал о Ноемоне, и я однажды ночью уверил тебя, что займусь его судьбою. Чтобы ты мог умереть спокойно.

— Да, тогда я мог бы умереть спокойно.

— И ни на минуту…

— Нет, была такая недобрая минута, когда я, открыв глаза после неглубокого забытья, увидел стоявшего у моей постели Ноемона, и я пожелал, чтобы, если умру, пусть и он уйдет из жизни со мной. Но то была одна минута, помрачение ума, недоброе наваждение.

— Завидую, что у тебя была эта минута. Ты был счастлив!

Евмей тихо:

— Да, был счастлив. Но счастьем греховным.

— Ты был счастлив!

Оба долго молчали. Потом Одиссей заговорил:

— Все-таки я тебе еще не объяснил, ради чего хотелось бы мне еще раз сойти в подземное царство. Тебя хотел я там увидеть. Тебя забрать с собой. Ты молчишь?

Ты даже не спрашиваешь, почему именно о тебе молил бы я благосклонную ко мне Афину ходатайствовать перед подземной царицей?[7] Ищи причину в Ноемоне.

— Он пред тобой преклоняется.

— Но если бы тебя не стало, он мог бы меня полюбить.

— И что, тебе была бы в тягость его любовь?

— Хуже того, я мог бы сам воспылать к нему страстью. А я для любви не создан.

— Ты никогда не любил, господин?

— Я лишь охотно поддавался прихотям любви, если называть любовью нежные хлопоты, любовные наслаждения, мимолетную влюбленность.

— А сына, Телемаха?

— Не помню. Возможно, любил. Но уже не помню. Если угодно, в этом случае я предпочитаю не помнить. А Ноемона я не хотел бы обидеть.

— О, господин, ты, стало быть, его не знаешь.

— И не хочу с этой стороны знать. Впрочем, о чем мы тут толкуем? Ты жив, Ноемон при тебе.

— А если у тебя найдется другой повод отправиться в плаванье?

— Быть может, странствия — это мое предназначение, как и моя потребность в них?

— Привет тебе, Ноемон! Думаю, ты в благодарность за чудесное выздоровление приемного отца уже принес в жертву Гадесу и Персефоне лучшего козленка и самого откормленного кабана.

— Я ждал, пока ты соизволишь разрешить этот благочестивый обряд. Стада ведь твои.

— Разумно говоришь. Итак, делай, что я приказал. Не скупись с жертвой, будь щедр, как если бы твои руки были моими. (Улыбается.) Э, нет, я не хотел бы их отдать тебе навсегда. Твои руки тоже достаточно умелы. Но прежде чем примешься за работу, послушайте оба, ты, Евмей, и ты, Ноемон. Вам первым хочу я сообщить, поскольку вы будете первыми среди девятнадцати мужей, мною избранных, чтобы сопровождать меня в путешествии, которое я хочу предпринять. Не благодарите. Ежели это дар, он может оказаться невообразимо тяжким бременем. Не спрашивайте также, когда я намерен начать путешествие, куда направляюсь и зачем. Равно не спрашивайте, кого я назначу, чтобы во время моего отсутствия жил в моем доме и управлял моими владениями. Остальных семнадцать спутников я выберу себе сам.

— Мы доверяем тебе, Одиссей, — молвил Евмей, — и, ничего не зная, чувствуем себя так, будто знаем все.

— И ты, Ноемон, чувствуешь то же самое?

— Раз ты спрашиваешь, значит, знаешь ответ. Тебе, так много знающему и понимающему, лучше всех известно и то, что любопытство юноши отличается от любопытства зрелого мужа.

— И опять твоя речь разумна. Но не забывай, что юношеский голод нелегко утолить.

— Ты хочешь сказать, что он обостряет аппетит?

Одиссей рассмеялся особенным своим смехом — чуть ироническим, но веселым.

— Глаза, обычно холодные, настороженные, горят как у молодого волка. Евмей, твой приемный сын напоминает мне иногда голодного волчонка. Будьте спокойны! Вскоре я приду сам или пришлю вам весть с гонцом. Однако слову «вскоре» вы должны придать неизбежный в данных обстоятельствах растяжимый смысл. А ты, Ноемон, не забудь совершить жертвоприношение.

24. Сон Одиссея.

Мрак. Сплошной мрак. А может быть, я ослеп? Перестал видеть? Но почему я ощущаю во всем теле такую страшную тяжесть? Неужели это мрак так гнетет? А может, Ахиллесовы доспехи, в которые я замурован, как в камень? Что я ощущаю? Тревогу? Испуг? Страх? Удивление? Боязнь? Я знаю, что сейчас произойдет нечто более значительное и во сто крат более неведомое, чем воображают моя тревога, испуг, страх, удивление, боязнь. Мне хочется что есть силы закричать: Ноемон, ты меня слышишь? Скорей на помощь! Но уже поздно. Уже две невидимые могучие руки обрушились на мои плечи и меня, тяжелого, как скала, и как скала не сопротивляющегося, волокут в пучину мрака. Куда вы меня ведете? — спрашиваю я. Они отвечают одновременно голосами близнецов Телемаха и Телегона: Туда, куда ты велел. — Я? — спрашиваю. — Если ты еще остаешься самим собой. — Почему я такой тяжелый? — спрашиваю. Они отвечают: Для нас ты не тяжелый. Мы голые. Я опять спрашиваю: Вас зовут Телемах и Телегон? — Нет, — говорят они, — наше имя Ноемон. — Два Ноемона? — спрашиваю. А они: Мы и один и два. — Значит, ваша родина Итака? — говорю я. Они отвечают: Ты наша родина. — Значит, вы меня любите? — кричу я. А они: Поэтому я тебя казню, мы тебя казним, бросим в пропасть…