Ежи Анджеевский - Никто
— Я лишь исхожу из весьма поучительного мнения, что смертники должны друг друга поддерживать и подбадривать. Ты спрашиваешь о погибших. Вопрос, конечно, остроумный, или попросту — любопытство. Ну, разумеется, это я всегда был виновником их гибели. Зачем было этим увечным бедняжкам страдать долгие годы, расти среди издевок и оскорблений? А мне по вкусу все болезненное, хилое. И, оказывая добро другим, почему было и мне отказывать себе в маленьком удовольствии, пусть нескромном? Ты же знаешь мои ручки? В отличие от грубых лапищ моего папочки руки у меня слабые, холеные, к тяжелой работе непригодные. И все же я сам выкапывал ямки, чтобы, когда звери, по освященному веками обычаю, сожрут обесчещенные тельца, предать оставшиеся косточки достойному погребению.
Одиссей опять долго молчал.
— Не могу себе представить, чтобы мои признания подействовали на тебя угнетающе. Или они испортили тебе ощущение возвышенной свободы?
На что Одиссей:
— Выползай из своей норы и высоси остатки вина. Может, когда твой разум замутится, ты отрезвеешь.
— Я трезв, как звезды ясные, по которым эти дурни стреляли в ту знаменитую ночь.
— Жалею, что последнюю стрелу я не пустил в тебя.
— Я ведь тебе уже говорил — свобода нуждается в свидетеле. Но если у тебя опять пробудилось желание ускорить мою кончину, возможно, дело в том, что, обнаружив зло своей души, я пробудил его в твоей.
Тогда Одиссей:
— Слишком высока и крепка эта гора, чтобы ее могло сдвинуть дыхание жабы.
Тут Смейся-Плачь:
— Падаль разлагается сама собою.
65. Одна из ночей.
Одиссей:
— Гуляешь? Совершаешь моцион для здоровья?
— Когда сон бежит с глаз, он обычно прячется в желудке.
— Не кажется тебе, что воздух стал менее душным и ощущается что-то вроде ветерка?
— Тебе, наверно, померещилось. Я-то уже чувствую завтрашнюю жару.
— Чего ты так странно мечешься? Прыгаешь то назад, то вперед. Пружина у тебя в заднице, что ли?
— Вполне вероятно. Покойный папочка вбил мне ее навсегда.
Одиссей присел на борт. Тьма внизу казалась еще более глубокой, чем тьма вверху, которую чуть освещало мерцание звезд.
— Чувствуешь слабость? — спросил Смейся-Плачь.
— Когда сижу, голове легче.
— Я думал, ногам. А голова, как я всегда полагал, у тебя тяжелая от тяжелых мыслей.
— Вот и нет, просто множество легких мыслей создает тяжесть.
— О, конечно, конечно, Одиссей! Тяжелая легкость! Стало быть, бремя может быть легким?
— Был такой человек, который мог бы тебе объяснить эту загадку.
— Ты не захотел, чтобы он сам сказал это тебе из уст в уста. О, мое сладостное и легкое бремя!
Одиссей встал, отвернулся и, собираясь отойти подальше, сказал:
— Я не буду тебе угрожать…
— И правильно сделаешь.
— Но посмотри в эту пучину. Посмотри!
Смейся-Плачь прислушался и, опершись руками о борт, постоял, вглядываясь в черную бездну внизу, потом, еще не распрямив спины, тихо сказал:
— Прости меня, Одиссей.
— Ты, так много понимающий, может, наконец, и это понял?
— Не знаю, крепкая ли та гора, но уж наверняка высокая.
— Я сам ее соорудил, так могу ли я на нее смотреть с вершины? Да, я смотрел на нее, но всегда стоя у подножья.
66. Другая ночь. Одиссей и Смейся-Плачь оба лежат обнаженные — они выпили остатки вина, и их сморило легкое опьянение.
Смейся-Плачь:
— Ты спишь, Одиссей?
— Вспоминаю.
— Еще с вершины?
— Я ее уже не вижу. В моих воспоминаниях наплывают тучи.
— Может быть, они превратятся в настоящие.
— Я уже не хочу стоять на вершине.
— Но ты ведь не упал с нее.
— У воспоминаний есть крылья, они могут быть могучи, как гигантский орел. Но он меня оставил, улетел. Да, то был орел.
— Извини за любопытство, но у меня в голове шумит. У орла было лицо…
— Возможно. А если и не было, то могло быть. Спи, друг. Я тоже попытаюсь заслонить воспоминания сном. Не отогнать, нет. Сохранить, чтобы они проснулись вместе с моим пробуждением.
— А если ты не проснешься?
— Песнь останется песнью. Я еще пропою настоящую песнь.
— Какую?
— Единственную. Мою.
67. Сильный шум разбудил шута. Сперва он лежал неподвижно, думая, что грезит. Но когда вскочил на ноги и холодный ветер ударил по нему и тьма вокруг предстала как сплошное непрестанное бурление волн, воздуха и небес, и он почувствовал, что корабль, хотя без паруса и без гребцов, качается под его ногами, Смейся-Плачь, дрожа от волнения и еще не решаясь поверить, закричал:
— Одиссей! Ветер! Попутный ветер! Одиссей, к оружию!
Он с минуту подождал, надеясь услышать ответ. Но ответа не было, и он снова закричал, стараясь перекричать внезапно разыгравшиеся стихии.
— Одиссей, проснись! Мы спасены! Жизнь зовет нас громовым призывом.
Когда ж и на сей раз по другую сторону поваленной мачты не послышалось ни голоса, ни какого-либо движения, Смейся-Плачь, шатаясь под могучими порывами ветра, переступил через сосновое бревно и склонился над лежащим голым телом.
— Одиссей! — прошептал он.
И притронулся к Одиссеевой руке. Она была холодная. Потрогал лоб. Он тоже был холодный — чужой, далекий холод! Пощупал сердце. Оно молчало.
68. Тогда Смейся-Плачь распрямился. Он стоял, со всех сторон объятый шумом и движением. Взглянул на небо. Ни одной звезды, темное, как морская пучина.
И чтобы перекричать шум пробудившегося, бушующего мира, шут во весь голос запел стихи:
Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который,Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен,Многих людей города посетил и обычаи видел,Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясьЖизни своей и возврате в отчизну сопутников; тщетныБыли, однако, заботы, не спас он сопутников: самиГибель они на себя навлекли святотатством, безумцы,Съевши быков Гелиоса, над нами ходящего бога, —День возврата у них он похитил.[12]
А ветер все усиливался, ускоряя бег Одиссеева корабля и разгоняя грохочущую тьму.
1981
Примечания
1
Гадес — у древних греков подземное царство мертвых.
2
Автор имеет в виду фильм Пазолини «Царь Эдип» (1967).
3
Лаэрт — отец Одиссея.
4
Данте. Ад. Песнь XXVI, 97-109, перевод М. Лозинского. М., Наука, 1967, с. 118, 119.
5
Агора — у древних греков народное собрание, а также площадь, где оно происходило.
6
Геркулесовы столпы — так называли в древности Гибралтарский пролив.
7
То есть Персефоной, повелительницей царства мертвых.
8
Гектор — сын троянского царя Приама, убитый Ахиллесом.
9
Минос — легендарный царь Крита, который, по Гомеру, после смерти в подземном царстве судил души умерших.
10
Аретуза — нимфа, которая, спасаясь от преследования речного бога Алфея, переплыла море или перешла по его дну в Сицилию, где обратилась в источник (греч. миф.).
11
Имеется в виду один из двенадцати подвигов Геркулеса — умерщвление Лернейской гидры, многоголового чудовища, головы у которого, если их отрубали, тут же вырастали снова.
12
Гомер. Одиссея. Песнь I, перевод В. Жуковского, М., Художественная литература, 1986, с. 3.
