Каталин Флореску - Якоб решает любить
Якоб отослал Эльзу обратно домой, а сам отправился пешком в цыганский табор. Цыгане жили за пределами Трибсветтера, на высушенном тернистом холме, который деревенские жители обходили стороной, — одни обитали там с давних пор, другие приходили и уходили, как только их охватывала жажда странствий.
На холме стояло несколько фургонов, самый роскошный — перед самым большим домом. Якоб знал, что такие цыганские фургоны делали только в Англии и только под заказ, а следовательно, дом этот принадлежал бульбаше, главе табора. Стояли там также и шатры, и множество дощатых бараков, кривых и дырявых, как зубы во рту у старика. После недавнего урагана их наверняка пришлось сколачивать заново.
Цыгане были в основном лудильщиками, но могли вдруг стать и ловкими корзинщиками, метельщиками, стекольщиками, кузнецами и столярами, если того требовали обстоятельства. Как-то раз один цыган, такой же разнорабочий, сказал Якобу: «Швабы всегда хотят только одного — иметь как можно больше земли. А нам земля не нужна, и потому мы никудышные земледельцы, но зато мы знаем тысячи других ремесел. Поэтому в первый день недели мы можем делать гребни и щетки, во второй — чинить зонты и вешалки, в третий — лудить котелки, в четвертый — воровать и попрошайничать, в пятый — водить медведя-плясуна, в шестой — торговать на рынке, танцевать и играть, и только в седьмой день мы должны делать то же, что и все остальные, — молиться».
Им запрещалось пересекать границу деревни, если только они не пасли скот и не предлагали свои услуги на Главной улице или на ярмарке. Каждое утро в пять часов в Трибсветтере раздавался звук рожка цыгана-свинопаса.
Якоб твердым шагом поднялся на вершину холма. От костров, на которых женщины готовили обед, поднимался дым. По дороге Якоб увидел юношу, которого узнал, поскольку тот каждую неделю приходил в деревню и собирал прохудившиеся ведра, котелки и горшки. Он и его жена — обоим лет по шестнадцать — сидели на земле, расставив ноги, юноша надраивал песком днище котла, затем стал выправлять железо молотком. В котелке над очагом блестел серебристый расплавленный цинк. Жена держала у груди ребенка, а ногой раздувала мех. С каждым движением огонь разгорался сильнее.
Один из мальчишек, игравших неподалеку, подошел ближе и стал клянчить: «Подайте хоть корочку хлеба, я умираю с голода». При этом казалось, он скорее репетирует, чем просит всерьез. Якоб отодвинул мальчика в сторону, но сбежались другие дети и стали канючить одно и то же. На них были просторные хлопковые рубашки, все в пятнах, а волосы — сильно растрепанные.
— У тебя блохи? — спросил Якоб одного.
— Нет, у меня вши. Блохи у меня зимой. — Кожа была вся в маленьких кровавых расчесах.
Якоб уже пожалел, что пришел к цыганам, вряд ли здесь найдется работник, согласный заняться чем-то, кроме попрошайничества и латания жестянок. Тут из дома вышел бородатый мужчина в черных штанах, заправленных в черные же сапоги, и в одном жилете на волосатом туловище. Клочки потных волос маленькими островками прилипли к его коже, целый архипелаг.
Он хлопнул в ладоши, и дети отступили. Оценивающе оглядел пришельца, словно скотину на рынке — или женщину, которой хотел обладать. Якоб понимал, что от этой оценки зависит, будут ли с ним вообще разговаривать или не слишком вежливо отправят восвояси.
Это был человек совсем иного сорта, нежели аптекарь. «Не желаете заработать немного денег?» — крикнул Якоб цыгану. Тот развернулся и пошел обратно в дом, но дверь оставил открытой. «Ну, что ж», — пробормотал Якоб, сплюнул под ноги и последовал за хозяином в дом. Остановившись на пороге, он засомневался, стоит ли входить, темнота внутри была не полной, свет падал только через узенькое окошко, кроме того, освещено было и небольшое пространство перед дверью, где в медленном танце кружились пыль и голубоватые клубы дыма.
Якоб усомнился, а есть ли вообще кто-нибудь внутри, все это куда больше походило на западню. Слышался какой-то звук, словно кто-то шлепал по воде пучками конопляных листьев, промывая их. Вдруг раздался голос: «Заходите. Мы вам ничего плохого не сделаем. Садитесь на пол, у нас так принято». Глаза Якоба постепенно привыкали к темноте, и теперь он видел не одну, а две фигуры. Бульбаша сидел на стуле, уже без жилета. Руки он держал раскинутыми в стороны, словно Иисус в ожидании подходящего креста.
Вторая фигура оказалась маленькой женщиной, которая охаживала веником из крапивы спину и руки мужчины. Время от времени она окунала веник в ведро с водой и продолжала шлепать. Закончив с задней частью, она обошла цыгана, расставила ноги пошире и приступила к передней — груди и животу. Она била его так сильно, будто хотела за что-то наказать. Из другого ведра поднимался пар. Женщина была полная, Якоб уже мог рассмотреть ее получше: косынка повязана на шее, а рукава блузки засучены. Он представил себе, как же теперь выглядит тело бульбаши, наверное, все красное и в волдырях.
Вдруг женщина отложила крапиву, достала из ведра губку, шлепнула ею по спине цыгана и обмыла его тело медленными, равномерными движениями. Но на этом она не закончила. Затем она взяла щетку и стала надраивать массивную мокрую спину мужа. И делала это с таким рвением, будто хотела показать силу своей любви к нему. Закончив, она прошла мимо Якоба, глядя на него с любопытством. Он успел заметить ее белые зубы, и ему показалось, будто женщина улыбнулась.
Цыган шикнул сквозь зубы — Якоб едва услышал, — для нее это был знак удалиться. Этого ему вполне хватало, чтобы управлять женой. Эта женщина, которую мой отец тогда видел в полумраке, была Рамина, Крапивница Рамина, как он называл ее с тех пор. Это она потом вытащила меня из широко отверстого лона моей матери. Это она запеленала меня, как куклу, нет, как мумию, будто я, еще толком не ожив, уже должен был притвориться мертвым. И это Рамина окуривала меня снадобьями и травками, когда я в пять лет заболел дифтерией и лежал скорее мертв, чем жив, а священник уже опустил руки, — и я выздоровел.
— Это разгоняет соки, как надо. Если не следить за соками, то они застаиваются и отравляют человека. А теперь расскажите-ка, с чем пожаловали, — сказал бульбаша.
Весь разговор занял не более десяти минут, Якобу было обещано, что на следующий день шесть человек будут во дворе Обертинов и еще пятнадцать — в поле.
— Не желаете скрепить договор письменно? — спросил он бульбашу, но тот лишь рассмеялся.
Бульбаша достал табакерку, бумагу и скрутил папиросу. И только потом ответил:
— Зачем ты меня обижаешь? Тебе что, недостаточно моего слова? К тому же я все равно читать не умею, но о том не тужу. Неумение читать и писать тренирует память лучше, чем грамотность. А память у Гиги отменная. Завтра в пять люди будут у тебя. Ударим по рукам, этого хватит.
Гиги проводил Якоба до того места, где трудилась молодая пара. У девушки еще у самой было детское лицо, но она уже заботилась о ребенке так же, как и любая другая мать.
Через несколько недель весь двор был отстроен заново, а урожай собран. Эльза заплатила сумму, о которой договорился Якоб. Она с отцом переселилась обратно в господский дом, а Якоб получил комнату в людской. Теперь он был лишь в одном шаге от цели, но между ними еще стоял отец Эльзы.
Никлаус смотрел на Якоба с недоверием, хотя тот уже выполнил его самое заветное желание. Он как следует вел хозяйство, чистил стойло и грузил навоз на телегу. Лошадям, которых донимали слепни и мухи, повязывал тряпки на глаза и ноздри. Отвозил навоз на осеннее поле и разбрасывал его вместе с поденщиками. Спустя неделю землю в последний раз перепахали и посеяли озимую пшеницу. Придраться было не к чему, Якоб все делал правильно, но Никлаусу он все еще не внушал доверия.
Никлаус женился тоже не по любви, но выбор родителей оказался верным. Однако то, что газетная заметка могла свести его дочь с каким-то чужаком, о котором они не знали ровным счетом ничего, — это не укладывалось у него в голове.
Однажды Эльза и Якоб уехали из дома ранним утром и, прибыв в город, направились сначала в шляпную, а потом в обувную лавку. Наконец, со множеством коробок в руках, они зашли и в ателье мадам Либман. Эльзе было трудно угодить, снова и снова служащим приходилось показывать ей новые ткани и костюмы, снова и снова отцу приходилось раздеваться и одеваться. Наверное, это был единственный день в жизни отца, когда он полностью доверился матери.
Она одергивала пиджаки и рукава рубашек и почти нежно проводила ладонью по плечам Якоба. Оставалась последняя проверка — искушенные взгляды других женщин. Этому она научилась в Америке, сказала она и потащила Якоба на улицу. Они прохаживались туда-сюда, до перекрестка и обратно. Иногда Эльза брала его под руку, потом отпускала идти одного, а сама внимательно наблюдала. Костюм вроде бы понравился, поэтому она заказала еще несколько вещей, и наконец они с Якобом отправились к главной цели их поездки в город.
