Александр Рекемчук - Время летних отпусков
emp
— Иди сюда, — говорит Глеб.
Что с ним поделаешь?.
Вздохнув, Светлана идет к Глебу, садится рядом. Он тотчас берет ее руку в свои, сжимает крепко — почти жестоко:
— Мир?
— Я — за мир, — отвечает Светлана.
— Это хорошо, что ты не уехала. И уже не поедешь… одна. У меня отпуск в октябре. Закатимся вместе куда-нибудь — в Среднюю Азию, что ли? Дыни есть. Там такие дыни!.. А можно — за границу.
— Не знаю… — говорит Светлана. — Все это очень далеко: октябрь, заграница…
Сдвинула брови — резкая, прямая складка взбежала на лоб. Глеб удивился: он впервые заметил эту складку на ее лице, обычно спокойном и ясном.
— Ты о чем, Ланочка?
Это он придумал: «Лана, Ланочка». Ей нравится.
— Тяжело, Глеб… Понимаешь, очень тяжело все складывается. Я не о нас с тобой — о промысле. Что делать — не знаю… Вот когда врач приходит к больному и видит, что уже ничего нельзя сделать. Все на него надеются, верят, что он все может. А он уже ничего не может… Однако садится выписывать лекарство: какую-нибудь безвредную микстуру. Добро — по-латыни… Нельзя же ему просто взять чемоданчик и уйти!
Глеб слушал ее внимательно, даже настороженно, Светлана знала и ценила в нем эту настороженность. Не было у Глеба Горелова привычки, свойственной иным людям: в дремоте ума пропустить мимо ушей то, что говорит собеседник, кивая при этом: «Да… Конечно…» Он никогда и ничего не принимал на веру и даже из-за пустяка готов был лезть на рожон.
— Ну нет. Врачи не такие. Я про настоящих говорю… Они — народ упрямый. Уже, к примеру, пациентова душа в раю рюкзак скидывает, а врач все еще не соглашается: «Неправильно, дескать, помер… Вразрез с научными достижениями».
Она усмехнулась:
— Хороша шуточка…
— А я не шучу! — горячо возразил Глеб. — Послушай, Лана… Давай говорить всерьез…
«Опять про дыни?»
— Ты когда-нибудь такое слыхала: за-контур-ное за-вод-не-ние?
Глянул выжидающе. Удивить, что ли, собрался звучным техническим термином. «Ты слыхала когда-нибудь?..» Это он, механик-самоучка, спрашивает ее — инженера!
— Слыхала, Глеб… А ты об этом где вычитал?
— Неважно, — отмахнулся он. И повторил настойчиво: — Законтурное заводнение. Скажи, почему у других оно есть, а у нас нет?
— Потому, что здесь его применить нельзя. Здесь не Баку… Здесь — Север.
Значит, нельзя?
— Нельзя.
— А почему?
«…Почему?» — этот же вопрос не раз задавала и сама Светлана, когда приехала работать в трест «Печорнефть».
В ее чемодане хранилась толстая пачка тетрадей в клеенчатых переплетах, перевязанная лентой от именинного торта, — конспекты лекций. А в коробочке из-под духов «Серебристый ландыш» (тоже именинный дар) стопка шпаргалок, исписанных бисерным почерком в страдные ночи перед экзаменами (о нет, этими шпаргалками она, конечно, не пользовалась: просто так, для памяти и систематизации знаний)…
В конспектах и шпаргалках отводилось важное место вопросам искусственного воздействия на пласт. Вторичные методы добычи нефти, примененные в широком масштабе вскоре после войны, уже завоевали полное признание. Именно у нас. Поскольку даже Соединенные Штаты Америки в этом отношении позорно отстали: бурят там быстро, умело, удачливо, но, завидев непочатую краюху, швыряют оземь недоеденный кусок.
И вот, очутившись в Верхнепечорском районе, Светлана с удивлением узнала, что вторичными методами пренебрегают не только в Соединенных Штатах. Здесь, в Печорнефти, этим тоже никто не занимался.
«Почему?» — недоумевала Светлана.
Ей объяснили. Во-первых, ей объяснили, что здесь не Баку. Во-вторых, что здесь не Второе Баку. В-третьих…
— В-третьих, взять хотя бы наше месторождение — Унь-Ягинское…
Но это уже не ей объясняли. Это уже сама Светлана Панышко объясняет Глебу, который слушает ее насупясь, настороженно.
— Возьми Унь-Ягу. Месторождение вытянулось в длину на тридцать километров. Конфигурация изломанная… Здесь, чтобы закачивать воду по контуру нефтеносной площади, нужно бурить новые скважины. Десятки скважин… А кто их станет теперь бурить на Унь-Яге? Это же миллионы стоит!
— Зачем бурить новые? — возразил Глеб. — Можно закачивать воду в старые скважины: все равно от них пользы как от козла молока.
Как ни старается Светлана улыбнуться помягче — улыбка у нее получается довольно язвительной:
— Но это уже будет называться не законтурным заводнением, а внутриконтурным. Совсем другой принцип.
— А мне наплевать, как это называется. Не в принципе дело! — грубит Глеб. — Я одно знаю, что воду можно качать и в старые скважины…
«Да, можно…» — про себя соглашается Светлана Панышко.
Ей и самой не раз приходила в голову мысль о том, что на Унь-Ягинском месторождении можно применить внутриконтурное заводнение пласта. Закачивать воду в старые, выдохшиеся скважины — и эта вода, заполняя подземные глубины, будет с огромной силой давить на продуктивный пласт, заставит его выбросить через устья соседних скважин остатки нефти…
Да какие там «остатки»! Еще сотни тысяч тонн нефти покоятся в девонских глубинах. Каждый комок песчаника густо пропитан черной земной кровью. Но недра уже бессильны вытолкнуть это богатство наружу — из года в год снижалось пластовое давление.
И эту иссякшую силу могла бы восполнить нагнетаемая в пласт вода — обыкновенная, живая вода.
Светлана и сама думала об этом. Но…
— У нас на Севере условия специфические, — доказывает она Глебу. — Ведь это же ясно, что зимой вода замерзнет в трубах и разорвет их. Нефтепроводы — и те едва спасаем от морозов… Значит, надеяться на одно лишь лето? Нет, вторичные методы — это не купальный сезон…
Да, кто-то в тресте выразился именно так: «Вторичные методы — не купальный сезон. Нельзя». Ей сейчас не стоило большого труда парировать возражения Глеба — такие же доводы недавно выдвигала она сама.
Однако Глеб не унимается:
— Чепуха! Трубопроводы можно отогревать: какая разница — вода в них или нефть? Дело вовсе не в этом…
— В чем же?
— А я скажу!!
Кажется, сейчас он окончательно рассвирепеет.
— Вот я удивляюсь, — свирепеет Глеб Горелов. — Почему так? Приезжает на промысел новый человек. Из института приезжает, из Москвы. Там ему лекции читали: профессора, научные светила. Самые последние достижения, самое что ни на есть новое в голову вдалбливали. А приехал человек на работу, и ему здесь говорят: «Очень приятно, мол. Уважаем вашу образованность. Но прежде чем других учить, сами поучитесь. Понюхайте настоящего производства. Пообвыкните. Мы, дескать, тоже не лыком шиты». Что не лыком — это верно: техника здесь уже… двадцатых годов достигла, что называется «на грани фантастики»! Однако новый человек и такого производства не нюхал. Ну, и начинает понемногу привыкать. А то, чему его в институте учили, — забывать понемногу… Глядишь, через год-другой и совсем привык. Обтесался. Сам уже других поучает: «Это вы бросьте… Мы тоже не без дипломов!»
И только сейчас Светлана почувствовала, что весь этот спор доставляет ей несказанное удовольствие. Что ее радуют возражения Глеба. Что даже тон его — резкий, безжалостный — приятен ей.
Такое ощущение возникает под обжигающими струями ледяного душа: сначала скорчишься, замрешь, но тут же выпрямишь плечи и зажмуришь глаза, наслаждаясь тем, как бодростью наполняется тело.
Она поглядела на него с мягким укором. Попросила:
— Давай лучше о другом… О дынях.
7
Светлана не могла и предположить, что так взволнует ее этот разговор.
Оставшись одна, долго еще ходила по комнате: на месте не сиделось. И руки почему-то вдруг стали настойчиво искать дела. Оправили скатерть на столе. Выровняли на полке корешки книг. Вазу зеленого стекла (ту, в которой елка зимой стояла) перенесли с тумбочки на подоконник, а с подоконника — опять на тумбочку.
Было уже не до сна.
Просто беда, если какой-нибудь замысел явится не среди бела дня, а на самом пороге ночи. Тогда уже не отвязаться от раздумий. Мысль работает лихорадочно и остро. Она подгоняет пульс, а тот в свою очередь торопит мысль. И уже нет возможности ни успокоиться, ни заснуть, пока не наступит полное изнеможение.
Это просто беда, если нa ночь глядя вот такое придет на ум…
Светлана решила идти в контору.
От дома до конторы — полчаса ходьбы. Дорога прямая, стрелой. Как посмотрел когдатошний строитель в окуляр теодолита — так она и легла, просека, сквозь тайгу.
Еловая глухая чащоба громоздилась обок дороги. Но даже эта чащоба выглядела сквозной и пустынной в сумеречном свете июньской ночи.
Белой ночи…
Эта ночь кажется выдумкой. Ее свет так же необычен и тревожен, как бывает необычной и тревожной внезапная мгла на земле при затмении солнца.
