Иван Колпаков - Мы проиграли

Дед не узнает меня уже приблизительно три года. Он смотрит на меня своими слезящимися глазами, старость в чем-то желтом растворила голубизну его зрачков. «Ваня, кто это?» – спрашивает бабушка. Ваня лишь качает головой. Бабка вытирает слюну в уголках его губ маленьким белым платком. Иван Петрович засыпает.

Мама требовала, чтобы я расспрашивал его о фронте, «он так интересно рассказывает», а я стеснялся. Мы почти не разговаривали: оторвавшись от телевизора, он вставал, крепко обнимал меня, целовал в щеку – «Как дела, внук?» – «Хорошо». Бабка болтала без умолку, а он сидел рядом и молча кивал, периодически поглядывая в ящик. Потом дед надевал свою кепку, резиновые сапоги, «Тая, выходи через пятнадцать минут», хлопал дверью, а спустя пятнадцать минут – действительно – ждал у подъезда в белой опрятной «копейке».

Дед молчал, дни шли своим чередом, мы ездили за грибами, лесной клубникой, за дровами для бани, на Барановский пруд, дед возился с «копейкой». «Пиши», – говорил он мне, когда наставала пора уезжать, опять крепко обнимал и целовал в щеку. Мы почти не разговаривали, я стеснялся, а дед никогда не был болтуном.

Я писал ему (вообще-то им обоим) письма, на которые отвечала только бабка. «Ну как? Дед рассказывал тебе о том, как он доехал до Берлина?» – спрашивала мама. – «Да, мама, кое-что рассказывал, но не особо». – «Ты расспрашивай его, он так интересно рассказывает». В общем-то, если бы не бабка, я бы так и не узнал ни про Берлин, ни про то, как дед сначала руководил пивзаводом, потом – маслозаводом, откуда его в 1970-е годы погнали, потому что он поссорился с кем-то из райкома. Потом у деда родился внук, то есть я, которого назвали в его честь, то есть Иваном. (Больше между нами никакой видимой связи). Потом дед пережил своего сына.

Дед был очень красивым в молодости. Чернявым, с прямым носом, высоким, стройным. Несгибаемым, наверное, и, должно быть, испепелял врагов своим жестким взглядом. По крайней мере, именно так он смотрел в объектив фотокамеры, которая запечатлела его году в 1955-м. Вот так его я и поздравляю с Днем Победы. Звонить бессмысленно.

Девушка, подписывавшаяся «Ф.С.», 16 июня 2004-го так сказала мне: «В правое ухо мне шепчет Ницше: «Счастье – быть сплошным желанием и вместо исполнения – все новым желанием». Извини, я слишком сильно тебя люблю, дай мне хоть немного тебя поненавидеть».

Но, кажется, я упустил контекст.

Дождь и снег – погодные развлечения для молодости. Для старости дождь и снег – сплошная морока. Болят суставы, подкатывает к горлу горьким комом все то, что не получилось сделать, – и уже сделать никогда не получится; сил нет. Дождь и снег – погодные развлечения для молодости. Что я могу? Я молодой, я должен радоваться. И дождю, и снегу. Дождь и снег – погодные развлечения для молодости.

Мама говорит – сегодня в Wild Nature серия была посвящена гигантским деревьям: чилийским секвойям, по которым альпинисты лазают, баобабам, которые обхватить сможет только толпа людей, по цепочке взявшаяся за руки. Секвойям якобы уже пять тысяч лет, то есть натурально – существует такой живой организм, и ему лет больше, чем всей человеческой цивилизации. Мама рассказывает, а я неожиданно вспомнил свой сегодняшний сон: я встал по меркам воскресенья рано, потом снова лег спать и провалился в мармеладную, тягучую негу.

И снились мне в эти предполуденные мгновения самые большие деревья на земле.

Я вроде как путешествовал по какой-то южной стране, но не отсталой, наоборот, высокоразвитой; возможно, дело происходит в далеком будущем. Я схожу на берег, и перед моим взором открывается чудесный вид – стоящие широким рядом, уходящие в высь, далеко в небеса деревья с тонкими, стройными светло-коричневыми, будто покрытыми мебельным лаком стволами, похожие на сосны, но не сосны. А их крона гдето там, рядом с птицами, да что там, рядом с самолетами, исчезает в ослепительном солнечном свете.

К деревьям сбоку прикреплены мудреные металлические подпорки, с помощью которых на лифте можно подняться к кроне, и видно оттуда во все стороны света – все. Включая запредельно голубое небо и бирюзовое море, такое же, как в Севастополе на Фиоленте, где, свесив ноги с обрыва, вдыхая воздух, смешанный с запахом марихуаны, мы когда-то молча просто смотрели вперед. И захватывало дух от такого острого, такого элементарного счастья – просто жить, просто топтать земную твердь, окруженную солеными морями и океанами, жить под куполом неба, крутящего по ночам сумбурный звездный авангард. И все это повторилось во сне про самые большие деревья.

Должно быть, до моей спящей головы доносились звуки телевизора из соседней квартиры.

Жизнь – точно полотно на ветру, расстрелянное пулями случая или судьбы, я не знаю, я чувствую – истина между судьбой и случаем, и только так.

Однако же насколько причудливы лейтмотивы жизни, одной-единственной человеческой жизни, сколь разветвлена сосудистая система, по которой сердце качает лейкоциты и эритроциты событий случившихся или только еще вознамерившихся случиться, и в каких неожиданных местах тонкие струйки крови смешиваются; кровосмешение, смешное и трагическое, но чаще – обыденное. Монтаж прямо происходит на колесах. Да и смерть настигает тоже – на монтажном столе.

Взял у родителей две книги. Рассказы Роберта Шекли и «Поселок» Кира Булычева. Видимо, моча в голову ударила, вот и взял – отрыл на полке. Обе книги я читал десять лет назад. Одна – знакомая, родная, плоть от плоти; другая – чужая, сухая, неживая.

Незнакомцем прикидывается (вполне убедительно) Роберт Шекли. Я помню другого, в красной глянцевой обложке, его мне давал почитать отец, помешанный на фантастике, и я ему ту книгу вернул – так приучен был: всегда возвращать книги.

У меня мама – библиотекарь. Она расставляет книги на полках так ровно, так умно, так тщательно и филигранно, что если достанешь какую-нибудь полистать или почитать – образовавшаяся между томов зияющая пустота требует, беззвучно кричит: поставь на место! У отца книги вечно болтались повсюду: на кухонном подоконнике – стопкой; в туалете – на бачке, как правило журналы «Иностранная литература», и какой-нибудь очень важный номер с продолжением куда-то исчезал; на полках – сплошной трах и тарарах – и вертикально, и горизонтально, фолианты перепутаны с малоформатными книжонками, покетбуки – с толстенными художественными и фотоальбомами, научная литература – с бульварным чтивом. Мама никогда себе такого не позволяет, ей привычна осмысленная геометрия аккуратно и эстетично расставленных книг; такова мама во всем.

Этот Роберт Шекли – не мой. «Не твой, – энергично кивает мама головой, – я его купила в буке в прошлом году». В буке – значит, в букинисте. Я и сам туда хожу, люблю трогать зачитанные другими людьми книги или просто пялиться, покупать не обязательно. В буке – все как у отца дома: винегрет, бессмысленный и беспощадный.

Зато «Поселок» – мой, родной. Я как увидал этот коричневый твердый переплет, этот плохо прорисованный тушью диск корабля в горах на рисунке с обложки, эту надпись «Кир Булычев. Поселок» в тройной рамочке – чуть не прослезился. Взял в руки, осторожно открыл, книга 1988 года, издательство «Детская литература», серия «Библиотека приключений и научной фантастики» (основана в 1954 году). Поверх титульной страницы ручкой мамина приписка, поздняя, если не сказать – новейшая: «Ex Libris Токаревой З.В.». Привычка возвращать книги – редкая привычка.

«Перевал», «За перевалом», названия обеих частей – точно музыка. А кто знает этот «Поселок»? Все носились в 1980-е с «Алисой», как сейчас все носятся с Гарри Поттером, только «Алиса» – лучше. Песня «Прекрасное далеко» – из фильма про «Алису», я уж не говорю про мультфильм «Тайна третьей планеты» – последний шедевр советского анимационного искусства. Была даже мода называть девочек Алисами, а мне было приятно, что одна из моих сестер – тоже Селезнева (и мама в девичестве – Селезнева). Но «Поселок» был всегда моим, приватным, никто и никогда из моих сверстников его не читал, за редкими исключениями, такими редкими, что я предпочитал их не замечать. Впрочем, я и сам читал его всего один раз, лет в одиннадцать, хотя запомнил навсегда.

Мне сейчас так хорошо, я прочитал уже «Перевал» и на очереди «За перевалом». Главную героиню зовут – Марьяна, теперь уж не забуду.

Дочитал «Поселок». Хорошая все-таки книжка, бестолковая, но хорошая. Хотя мне думается, что оптимистический конец «Поселка» – это всего-навсего скрытый конец «Апокалипсиса» Мэла Гибсона (вдумайся, читатель), только неочевидный. Дикари спасают дикарей и повсюду несут свое дикарское семя, и имя им – легион (имя им – наполеон).