Иван Колпаков - Мы проиграли

«Икарус» едет издалека в далеко, скользит по дороге, зажатой с двух сторон высокими стенами сугробов. Когда на Урале мороз – вода замерзает прямо в воздухе, и над землей стелется поблескивающий туман; все возникает точно из ниоткуда и в никуда канет. Божьи погремушки; отец говорил – береги тепло, дыши носом, не простудишься. Мне было холодно дышать носом, но я научился.

Вчера, уже на грани между явью и сном, привиделось, как мы едем с Черепановым, а с нами те две птахи, которых мы вчера подвозили, едем по шоссе, вокруг – желтоватая мексиканская пустыня; Черепанов жует хот-дог, с которого капает кетчуп на его цветастую рубаху, а потом неожиданно поворачивается к девахам, тычет в них хот-догом будто пистолетом и приговаривает: «Сейчас мы вас будем пялить», но ясно сразу, что он шутит. Я, улыбаясь, как Джим Керри, отворачиваюсь от дороги и, обращаясь к птахам, объясняю: «Он шутит».

«Вы с самолета видите бегущую под вами бирюзу воды, потом холмы, потом все переходит в рельефный план – необъятный, могучий с высоты километров. Сердце в такт повышению скорости усиливает темп ударов, какой-то комок жути и восторга подкатывает к горлу. Солнце над вами, и под вами в расплавленном бесконечном пространстве блеск моря. Воздух прозрачен и плотен, как стекло. Вы живете». Александр Дейнека.

Я сейчас читаю «Жизнь, искусство, время» Дейнеки – написано чудесно, что особенно приятно, потому что я очень люблю Дейнеку, это один из моих любимых художников. «Будущие летчики» доводят меня до приятной дрожи во всем теле, равно как и все его картины, связанные с авиацией (самолеты – личный пунктик). «В обеденный перерыв в Донбассе» (юноши, выбегающие из воды) вызывают какое-то животное, стадное восхищение, будоражат спящую биологическую идентичность. Схожим образом действуют полотна, связанные со спортом, молодостью, обнаженным телом.

Меня поразило в свое время, что станцию метро Маяковского расписывали по его эскизам, там на всех рисунках предполагаемая точка наблюдения – ниже уровня земли, что производит абсолютно неизгладимое впечатление, это, наверное, Дейнека уворовал из росписи куполов.

Я с детства помешан на живописи, на изобразительном искусстве, я люблю и немного умею рисовать, могу долго рассматривать картины, мелкую пластику, иногда – скульптуру. Обожаю фрески, мозаики, витражи, монументальные произведения, расписанные стены (и стены вообще – я интересуюсь архитектурой), мне нравятся иконы и особенно деревянные идолы, я бываю очарован памятниками и живыми городскими инсталляциями. Я люблю смотреть, я использую зрение на всю катушку. И я рад, что спустя двадцать лет мое зрение не отказывает мне в моих маленьких желаниях. Да что там – я счастлив, что организм не торопится наказать меня за чтение книг, напечатанных мелким шрифтом, под маленькой тусклой лампой в углу темной комнаты, за то, что я провожу перед монитором по семь-восемь часов в день, за телевизионные софиты, за пермскую пыль и прочее.

С любимыми художниками – такая же штука, как с любимыми писателями. Назовите мне период – и я скажу, кто у меня там любимый. В детстве мне нравились сюрреалисты, все, начиная с Босха, затем наступило увлечение русским авангардом начала ХХ века, потом – соцреализмом, потом я вдруг оценил ненавидимых прежде импрессионистов, вскружил себе голову поп-артом. Я как помешанный – хватаюсь и за одно, и за другое, и за третье.

Все – как в случае с литературой: я вообще довольно начитанный, но при этом хаотично начитанный, разрозненно, я только сейчас начал соединять литературный процесс с процессом собственного чтения. Я неплохо знаком с изобразительным искусством, но схожим образом: нет цельной картины, и многие важные кусочки выпадают.

Что до росписи куполов, то про это у меня есть короткая, пасторальная, но абсолютно реалистичная история. Лет в двенадцать-тринадцать я почти случайно попал в Суксунский район, в поселок Ключи. Точнее, не в сам поселок, а в одну из трех деревень (самую дальнюю), что к нему примыкают. Как она называется, я не помню, хотя было бы интересно выяснить. В этой деревне у меня никого не было, я потерял лагерь, бродил до поздней ночи по округе, отчаянно вглядываясь в опушки и лесную чащу, надеясь увидеть палатки и костер.

Я так бы и сгинул там, наверное, если бы случайно не встретил на реке большущего мужика в камуфляжной армейской одежде, который ловил хариусов. Выяснилось, что мужик этот – местный поп. Он привел меня в дом, который строил под нужды будущей православной школы – без крыши, дом внушал страх, но был уже вполне пригоден для ночевки. Я чистил хариусов, болтал с попом, тот оказался весьма прогрессивным мужиком, да и добрым к тому же, потом ел эту чудесную рыбу, потом свалился спать – почти замертво, проспал двенадцать часов. После я еще четыре дня обитал в этой будущей школе вместе с дедом Иваном, который ее и строил; дед Иван кормил меня сухарями, булками, сметаной, я почти полюбил его, и до слез было жаль уходить оттуда.

На следующий день священник и дед Иван повели меня в местную церковь, которую тоже восстанавливали своими силами. Снаружи она производила заурядное впечатление – обычная деревенская каменная церковь, каких на Урале полно, в жутком состоянии, полуразвалившаяся. Я прошел внутрь храма, косясь на попа и молясь на входе. Все стены в человеческий рост исписаны надписями сомнительного содержания, фрески разъедены известью, расстреляны из пневматического оружия; полумрак. Короче говоря – жуть.

По внутреннему периметру церкви расположились леса, по ним я забрался на самый верх. Выяснилось, что верхняя часть купола была разобрана и накрыта полиэтиленом. Сквозь это отверстие в церковь лился свет, не достигающий нижних этажей здания, оттого внизу все объято было мраком. На лесах, в этом свете, трудились три реставратора, снимающие слой за слоем грязь, копоть, известь с расписанных внутренних сводов купола. Бородатые, неразговорчивые, перемазанные краской, они творили настоящие чудеса. Я был так потрясен, что просидел там, на лесах, несколько часов, а на следующий день вернулся еще раз – и подивился, как медленно они продвигаются вперед, но все-таки продвигаются.

Что меня доводит почти до исступления, так это неожиданно открывающийся пейзаж с широким, выпуклым горизонтом. Такой, как на севастопольском Фиоленте, который я постоянно вспоминаю и раз за разом мысленно переживаю это необычное, редкое чувство.

Автобус останавливается примерно в километре-двух от берега, и весь путь к берегу проходит мимо каких-то гаражей, убогих кирпичных строений. Пыльно, солнце жарит нещадно, и не видно, что там, вдалеке. Над горизонтом, состоящим все из тех же гаражей и невысоких строений – кусок неба, моря не видно, и кажется, что здесь его нет. И лишь за двадцать метров до моря – за двадцать метров до конца земли – картинка резко становится широкоэкранной. Крутой, уходящий на восемьдесят метров вниз, обрыв, море – до самого горизонта, смыкающееся с небом тонкой блеклой полосой. Эффект особенно силен из-за того, что пейзаж появляется неожиданно, море и небо бьют наотмашь по глазам, почти до боли.

Такое же истинное, глубокое ощущение можно испытать, двигаясь в Хохловке не обычным туристическим маршрутом, а против часовой стрелки – через набережную, лес, обратно ко входу. Выход из леса сопровождается тем же самым триумфальным, оглушительным выстрелом тысяч невидимых пушек – слева обрушиваются лесистые холмы, справа – долина, рябая блестящая река, другой берег Хохловки, застроенный богатыми домами, впереди – деревянная церковь, мельница и солнце.

19 мая отцу исполнилось бы 54 года.

Если и писать диссертацию, то хочется, чтобы она получилась, как прозрачная колба с дистиллированной водой – сверкающей, отблескивающей в лучах солнца, струящихся сквозь чистое окно на заднем плане. Хотелось бы виртуозной, пусть и навязчивой, интеллектуальной игры, хотелось бы фейка, розыгрыша, сатиры, иронии – торжества противоположных смыслов.

Вместо этого получается гречневая кашаразмазня в кастрюле с побитой эмалью. Тоска.

Пермь – наша сладостная тюрьма.

I’ve got to tell you my taleOf how I loved and how I failedI hope you understand

Verve, конечно, были одной из лучших английских групп 90-х и, конечно, делали жутко занудную музыку, похожую на The Rolling Stones начала 70-х. Я, разумеется, о Verve до 1998-го ничего не знал (при этом в 1999-м, спустя десять лет после создания группы, они распались), потому что считался – да и чувствовал себя – ретроградом. Я свернул себе мозг еще в тринадцать лет – самыми страшными звуками из композиции «Atom Heart Mother», которую я слушал на рипите в тишине, ночью, в плеере. Я определенно был не вполне нормальным ребенком и, знаете ли, крайне не модным в музыкальном отношении. Тем не менее, в 1998-м открылись мне и Verve, и Oasis, а позднее и Radiohead (Blur я пропустил мимо ушей), открылись странным образом, если не сказать – случайно.