Рээт Куду - Свобода и любовь. Эстонские вариации
— Я предатель, предатель, предатель, подонок, — стонал он в перерывах между объятиями, — приехал на свадьбу друга — и с невестой, тайком! Я бы убил любого, кто посмел бы перед моей свадьбой… Тармо вправе раздавить меня, как таракана! Я должен тебе сказать…
— Дааа, дааа, дааа, — отзывалась я счастливо, будучи достаточно простодушной, чтобы верить объятиям мужчины, а не его словам, — я знаю, знаю, ты должен мне сказать!
Но эти разговоры означали бы выяснение отношений, возвращение к рассудку… И я избегала признаний Размика. Я была настолько уверена в его страсти, что верила, будто он готов немедленно жениться на мне. Я боялась этого желания, боялась ужаса матери, недоумения отца, гнева Тармо. Я хотела только любить, впервые в жизни, безоглядно.
Счастье кончилось так же внезапно, как началось.
Однажды утром Тармо, обиженно поглядывая на будущую тещу, сообщил, что его армянский друг уехал. Мол, мой жених готов на все, лишь бы моя мать успокоилась. Даже лучшего друга отослал прочь со свадьбы.
— Ну, разумеется, первый человек на свадьбе — это какой-то армянин! — заявила моя мать, пытаясь скрыть глубочайшее удовлетворение. — А невеста тут совершенно посторонняя. И ее родня — тоже…
— Вот именно, родня невесты! — с нажимом провозгласил Тармо. — Она, конечно, главнее всего. Размик это тоже сообразил. Я ему дал несколько рисунков Рийны; он так просил, словно наша Рийночка — второй Пикассо! Обещал в Москве протолкнуть их в какой-то альбом — ну это армянские дела. Он бы и мои каракули согласился раскручивать! Армянское братство — оно всюду всемогуще, хоть в Москве, хоть в Париже. Они друг друга не предают.
— Мои рисунки?
Слезы брызнули из глаз; я зарыдала отчаянно, безутешно, оскорбленно.
— Да, конечно, ты должен был спросить у Рийны разрешения, — мать стремилась воспользоваться случаем, чтобы окончательно вбить клин между моим женихом и армянином. — Не надо ей никакой поддержки армянского братства!
— Размик, Размик, — вздыхала я. — Когда он вернется? Когда?!
— Не волнуйтесь! — сурово повернулся Тармо к будущей теще, — после такого приема он в наш городок ни ногой. У них все по-другому. На его свадьбе с Гаянэ такого, как здесь, не случится. Родители невесты — старые друзья его семьи. И на свадьбу Размика я поеду, это уж точно!
— Что точно? — пролепетала я. — Кто такая Гаянэ?
— Гаянэ — невеста Размика. Они обручены с детства: семейные дела. Милое дитя! Но бедному Размику пока что приходится вести холостяцкий образ жизни: невеста слишком молода. Конечно, нам армянские традиции могут показаться странными, — с энтузиазмом объяснял мой жених. — Нельзя же заранее знать, вырастет ли из девчонки-пигалицы красивая невеста. Скажем, увидь я Рийну девчонкой, ни за что бы не выбрал ее в жены, а теперь более ласковой и послушной невесты мне и не найти!
Удар был слишком внезапным.
Свадьба — слишком близкой.
Мне приходилось терпеть до свадьбы; я всерьез верила, что свадьба спасет меня. Как будто возможно так скоро спастись от любви. Я преступила законы нашего городка, и Господь немедленно покарал меня. Человека, которого я любила, вовсе не было на свете. Моего Размика не было. Был какой-то сомнительный искатель приключений, пособник оккупантов, русскоязычный армянин, лжец, помолвленный с другой женщиной.
После внезапного исчезновения Размика я впала в странную нервную горячку, которую наш городской врач поначалу принял за обыкновенную простуду, а позже — за странный вирус гриппа. Напугав мою мать известием, что в последнее время больные гриппом, если за ними не обеспечить надлежащий уход, частенько умирают, он запретил мне выходить на улицу, и своего жениха я увидела вновь только в день свадьбы.
— Как же можно отложить свадьбу, — отчаянно вопила я, — свадьбу никак нельзя откладывать!
Мать стыдливо шептала мне:
— Послушай, деточка, успеешь ты вдоволь отведать супружеской жизни, еще пожалеешь, что так спешила! Никуда твой Тармо не денется; выздоровей сперва…
Мой решительный протест она связывала только с Тармо. С человеком, о котором я вспомнила лишь утром в день свадьбы.
Пока я болела, Тармо редко удавалось переступить порог. Мы ни разу не оставались наедине. А издали он казался всемогущим. Мой жених, моя свадьба — только дожить до следующего дня, и предатель Размик, которого на самом деле на свете не было, рассеется сам по себе.
В день свадьбы меня признали выздоровевшей.
И, естественно, Тармо опять хотел ласкать меня, как до моей долгой болезни. Я с ужасом отшатнулась от него. В церкви я должна сказать “да”, а потом мне придется остаться с женихом наедине!… До Размика руки Тармо были не слишком приятны, но вполне терпимы, теперь же его прикосновения стали невыносимы. Армянина не было, он для меня перестал существовать, и все же из-за него мое маленькое счастье стало невозможным.
Одна только мысль о предстоящей брачной ночи навсегда отвращала меня от секса. А ведь я сама требовала этой свадьбы, я, недотепа!
Было безнадежно поздно.
Свадебное путешествие, а затем спокойная жизнь в таллиннской квартире, ставшей моим приданым. Даже уют родного городка утрачен, мне предстоит жить в чужом городе с чужим человеком. Моя жизнь распланирована до самой смерти… И только мировая война может опрокинуть эти планы!
Свадебная машина остановилась у автобусной станции; жениха мучила жажда. Не страдать же в церкви. Тармо отправился за лимонадом, я тоже вышла из машины.
Я подбрасывала носком белой туфельки камешек, когда передо мной остановился проезжающий автобус.
— Вам в Таллинн? Если нет, отойдите, пожалуйста. Я и так уже выбился из графика, тороплюсь…
— Я еду! — воскликнула я.
Как хорошо, что Тармо настоял на строгом белом костюме без фаты! Какая предусмотрительность, что именно я должна была освятить в церкви ключи от нашей новой квартиры!
Я вскочила в автобус.
3. Второе возвращение в прошлое. Москва
Андруса все нет и нет.
Литовско-польская граница там, за опушкой. Она страшит меня, словно незримые адские врата. Андрус бросил меня в машине — одну, беспомощную. Я ведь не умею водить! Впервые в жизни жалею об этом. При мне нет никаких документов. Я хочу домой! Не надо мне ни адских, ни райских врат. Я хочу вернуться, с меня довольно. Довольно уже попыток насильно осчастливить меня!
Зажмуриваюсь, пытаясь спастись от панического страха, отогнать его.
И это я, которая так охотно путешествовала в одиночку? Это я прихожу в панику от того, что соседский Андрус отлучился на несколько минут? Словно возвратился детский ужас одиночества…
Пытаюсь рассеяться воспоминаниями о чем-нибудь забавном.
Ну, конечно, о шефе нашей фирмы Карле. Я зажмуриваюсь еще крепче, чтобы забыть о приграничном лесе, и представляю себе Карлу — такого противоречивого и простого, как валенок, щедрого и прижимистого, дружелюбного и лицемерного. Карла… шеф мой и благодетель; вечно он пытался загнать всех в рай транзитом через ад.
Меня направили в фирму Карлы после моей несостоявшейся свадьбы. Вначале я надеялась прокормиться самостоятельно, рисуя на пляже портреты отдыхающих. Зарабатывала ровно столько, сколько нужно, чтобы не околеть с голоду; вечерами считала каждый сент. Я могла торговать рисунками только у моря, а зимой берег был весь в снегу. Ветер бил в лицо снежной крошкой, и мои руки леденели, когда в Старом городе я пыталась рисовать портреты туристов. Работа не кормила, учила только переносить холод. В конце концов мне было холодно всюду. Я все время должна была пить горячий кофе, чтобы избавиться от вечного чувства холода. Или сидеть в горячей ванне.
Помню первый телефонный разговор с матерью после моего постыдного бегства. На переговорном пункте я рыдала в трубку, и последние сенты грустно скользили в чрево аппарата.
Мать ничего не поняла, но на следующее утро уже была в Таллинне. Через старого отцовского знакомого я устроилась в фирму Карлы и вскоре впервые выехала в Москву: меня желал видеть редактор художественного альбома.
Вот так я познакомилась с огнями большого города. И с тех пор все ездила и ездила в этот город.
Самой трудной и изнурительной оказалась первая поездка. Вонь из туалета, грохот колес и толчки, словно поезд каждый миг готовится соскользнуть с рельсов и подняться в воздух, и четыре человека в тесном купе. Для меня, с детства привыкшей к отдельной комнате, это было самой тяжкой мукой. Храп спутников, вскрикивания во сне, бесконечные разговоры…
Я просила всех добрых духов на свете, чтобы эта поездка была первой и последней. Духи поняли мою мольбу на свой лад: таких поездок больше не будет, вскоре я полюблю поезд, и он станет моим ангелом-хранителем. В купе я встречу странных людей, которых никогда не узнала бы, сидя в своих четырех стенах. Эти встречи понемногу научат меня общению: молчунья превратится во вдохновенную рассказчицу, мрачная тихоня-себе-на-уме станет открыто улыбаться. Именно в поезде — в восторженном удивлении случайных спутников — я познаю силу и обаяние собственной улыбки. Я сохраню в душе их восхищение. У меня будет сто лиц, тысяча улыбок, одна обворожительнее другой. И когда я покраснею от смущения, соседка по купе улыбнется: румянец мне к лицу!
