Рээт Куду - Свобода и любовь. Эстонские вариации
Ничего мне не было ясно.
В нашем городке русских почти не было. В школьные годы я ездила с экскурсиями не дальше Таллинна; я вообще понятия не имела о том, что находится за пределами Эстонии. Эстония казалась мне огромной до бесконечности, я привыкла мерить все на свете здешней мерою. И коль скоро в нашем городке не было армян, то, с моей тогдашней точки зрения, им вообще не следовало быть на свете. По крайней мере, им нечего делать на моей свадьбе. Да еще в качестве шаферов!
Меня пугала, впрочем, не столько сомнительная личность пришельца, сколько невнятная предупредительная речь Тармо, не придававшая мне ни капельки уверенности. Мне, как мне самой казалось, такой неловкой и беспомощной, предстояло теперь найти подход к кровожадному шаферу. Тармо с тем же успехом мог бы потребовать, чтобы я вошла в клетку ко льву.
И какая разница, на каком языке говорит дикий гость: на армянском, на русском, да хоть на суахили! Пугало то, что Тармо требовал от меня постоянно улыбаться, быть приветливой и ласковой, так как армяне — не то, что мы, заторможенные северяне, которые безразличную мину считают особо утонченным проявлением корректности. Безразличие и безликость всегда были моим испытанным оружием. Выходит, мне придется отказаться от них? За один вечер научиться улыбаться? Я была способна улыбаться только самым близким людям, да и вообще телячьи нежности в нашей семье были не приняты. А теперь мой жених требует, чтобы я улыбалась и чуть ли не в лепешку расшибалась перед человеком, который, если с ним не так поздороваешься, вполне способен зарезать…
Я не спала всю ночь.
На следующий день Тармо отправился встречать шафера — то ли на вокзал, то ли в аэропорт, то ли еще куда; мне было все равно, куда именно прибывает этот гость издалека. Я боялась только нахмуренных бровей и угрожающего тона Тармо.
Армянину предстояло провести в Эстонии две недели до свадьбы, чтобы помочь своему названному брату подготовиться к торжеству, передать подарки от Тиграна и, в конце концов, ознакомиться с городком, где родился и вырос Тармо.
Я с ужасом думала, что в нашем городке достопримечательностей ровно столько, что осмотреть их можно за два часа, не то что за две недели. Мать решительно заявила, что общаться с каким-то там русскоязычным не собирается. Не важно, из Армении он или из Сибири. Эстонский народ, в конце концов, добился права на своей свободной земле навеки забыть этот мерзкий язык. Я была в шоке оттого, что матери, оказывается, было легче продать наш хутор, чем — на радость такого достойного парня, как Тармо — переброситься с шафером парой слов на русском языке. Отец пожимал плечами и повторял, что такого он не ожидал: шафер из-за границы — это да; но не из России же!
— Папа, — терпеливо внушала я ему. — Россия теперь тоже заграница. Ты же сам все время восхищался русским гостеприимством. Ты же у нас полиглот! Ну что тебе стоит улыбнуться ему разок — он ведь не у нас будет жить, а у Тармо…
— Вот сама и улыбайся, — обрывал меня отец. — Ты их просто не знаешь, всех этих… А за меня не волнуйся. Я тоже знаю законы гостеприимства…
Наконец, шафер прибыл.
Меня не предупреждали, что невеста на выданье не вправе слишком восторгаться посторонним мужчиной, будь он хоть “братом” жениха. От меня же, напротив, требовали быть любезной, радостной, веселой…
Познакомься я с армянским художником при других обстоятельствах, я бы замкнулась в свою неловкость, как в панцирь, и ничего рокового не случилось бы. Но Тармо предупредил меня, что армянский “друг” станет первым серьезным испытанием в нашей семейной жизни. Жених требовал от меня быть гуманной. А что значит — быть гуманной? Тармо считал, что для этого надо вспомнить русский язык; и надо чтобы я улыбалась. И не просто так, а обворожительно, дружелюбно, тепло. Так что я не могла, как обычно, по прибытии гостя забиться куда-то в угол.
Мой жених резко вытолкнул меня к гостю. И я улыбалась, улыбалась, улыбалась…
Как под гипнозом.
У мужчин нашего городка мне не приходилось видеть одухотворенных лиц. Да и вообще ничего столь берущего за душу я не видела ни в кино, ни в своих снах. Нигде.
Я стояла, пялила глаза на чужого смуглого мужчину — и улыбалась.
Улыбалась, как было велено.
Я не могла стыдливо потупить глаза, меня же предупреждали: не тот взгляд — и чуть ли не нож под ребро! Армянский темперамент…
Я раньше не знала, что значит любоваться ответной мужской улыбкой. Тармо только вяло ухмылялся — в крайнем случае это могло сойти за улыбку.
Объекты всеобщего женского восхищения меня не вдохновляли. Я, конечно, знала, что, например, наш сосед считается одним из красивейших мужчин в городке — так считала и моя мать. Но сосед улыбался редко, а гримасы его сына Андруса, прыщавого парнишки двумя годами моложе меня, который так больно бомбардировал меня снежками, никак не могли сойти за улыбку. Мне было искренне жаль этого унылого сыча, потому что мой отец, по крайней мере, умел открыто и заразительно смеяться. Школьные красотки тараторили про “неотразимость” нашего учителя химии, а мне его усики казались такими же нелепыми, как и привычка улыбаться, вытягивая губы трубочкой. Но моего мнения никто не спрашивал. И никому не приходило в голову, что и у меня может быть собственное мнение по поводу “неотразимчиков” нашего городка.
Тармо требовал от меня принять гостя как близкого человека. Размик и впрямь показался мне близким. Мне никто еще так не улыбался в ответ. Во всяком случае не Тармо — нет, не Тармо.
Повиснув на шее у гостя, чтобы влепить ему смачный приветственный поцелуй, я внезапно ощутила собственные груди. Обычно я скрывала их под просторной кофтой, так как узнала о их неуместно внушительных габаритах уже давно — со школьных уроков физкультуры. С тех пор я старательно прятала их от чужих взглядов и, тем более, прикосновений.
Теперь я всем телом ощущала, что и гость почувствовал мою грудь. Тем не менее, обнял он меня очень нежно. Смущенно и благоговейно, как прочла я в его огромных глазах.
Не у всех армян такие бездонные, прекрасные и печальные глаза, как у Размика. Но у армян куда больше шансов заиметь такие глаза. Глаза моих земляков по большей части слишком уж соразмерны: умеренной средней величины, умеренного серо-голубого цвета и умеренно невыразительные.
Счастливо погружаясь в неведомость этих глаз, я с некоторым смущением вдруг подумала, что о глазах Тармо толком ничего не знаю. Они и в самом деле серо-голубые? Или, напротив, зеленые, карие, черные? Какого размера, формы? Густые пушистые ресницы цвета пива скрывали его глаза чуть ли не целиком, как повелось у нас издавна. Вглядываться в глаза собеседника считалось у нас бесцеремонным и нетактичным. Не пытайся прочесть тайну в глазах партнера — и своей не выдашь. В нашем городке это правило блюли строго.
Но тут я со смущением вынуждена была признаться, что глаза моего жениха интересовали меня ничуть не больше глаз случайного встречного.
Когда я со смелостью отчаяния бросилась к Размику со своими приветственными объятьями, свойственный эстонской барышне инстинкт самосохранения подсказал мне, что со мной творится что-то необычайное и, возможно, опасное.
Я уже хотела высвободиться, вырваться, потому что руки гостя неожиданно крепко обвились вокруг меня. Но тут мне вспомнился суровый приказ Тармо. Мое отступление могли принять за инстинктивное отвращение ко всему восточному. И я, вопреки требованиям привитых мне представлений о должном и недолжном, не отступила. Я не отвела своего взгляда от его глаз, не отвесила ему пощечину…
Рядом с Размиком я впервые поняла, что такое страстная любовь к мужчине. Мне это не казалось изменой. Скорее я уклонялась от прикосновений своего жениха, чтобы не предавать Размика. До самого дня свадьбы я почти и не помнила о том, кто для меня Тармо. Он был только незначащей деталью, рекламной вывеской, придатком ожидавшего меня “нескончаемого счастья”. Тармо же интересовался мною не больше, чем с начала нашей помолвки, и оттого не заметил той перемены во мне, которую немедленно заподозрил бы влюбленный.
Длинные и путаные самообвинения Размика не смущали меня. Я не думала, поженимся ли мы. Меня это не интересовало — ни предстоящая свадьба, ни мой статус невесты; меня интересовал только Размик. Нашим ласкам не было конца, мы не могли придумать никакого плана ведения кампании, так как в объятиях друг друга теряли способность мыслить…
— Я должен тебе сказать, — начинал Размик, но дальше продвинуться ему не удавалось, так как мы тут же впадали в любовное безумие. В страхе, что нас, наконец, поймают? В надежде, что нас поймают?
— Я предатель, предатель, предатель, подонок, — стонал он в перерывах между объятиями, — приехал на свадьбу друга — и с невестой, тайком! Я бы убил любого, кто посмел бы перед моей свадьбой… Тармо вправе раздавить меня, как таракана! Я должен тебе сказать…
